Игра в кроликов - Терри Майлз

Хлоя открывает шкафчик. Внутри лежит что-то маленькое и круглое.

– Что это? – спрашивает девушка.

– Похоже на пленку, – отвечает Хлоя и достает небольшой контейнер примерно пятнадцати сантиметров в диаметре.

Открыв его, мы видим катушку с пленкой, на боку которой нарисован знакомый логотип.

Кружок, восседающий на треугольнике.

– Это, наверное, ваша семейная съемка? – с надеждой спрашивает девушка.

– Да, скорее всего, – говорит Хлоя. – Брат обожал снимать наши посиделки на старую камеру. Спасибо большое. Вы очень нам помогли.

– Да не за что, – отвечает она, а потом провожает нас к стойке регистрации и просит оставить контактную информацию – просто на всякий случай. Ключ от шкафчика мы возвращаем – и уходим, напоследок пообещав рассказать, что было на пленке.

…

– Я тебя подвезу, но мне надо домой, – говорит Хлоя, когда мы садимся в машину. – Обещала соседке сходить погулять с собакой. Утром съезжу поищу проектор.

– Хорошо, – отвечаю я.

По дороге домой я опускаю окно, Хлоя включает музыку, и я изо всех сил стараюсь погрузиться в песни «Belle & Sebastian», лишь бы не думать о том, что случилось с Нилом.

Эта группа попалась мне в день смерти родителей. Точнее, одна их песня из того же альбома, что играет сейчас: «I Fought in a War» – «Я сражался на войне». Закрыв глаза, я откидываюсь на кресло и вспоминаю тот день.

Я стою в очереди в магазине.

Можно было бы попросить кого-нибудь сходить за продуктами, но мне нужно одно молоко, а сил на разговоры попросту не осталось.

И дело даже не в том, что все вокруг жалеют меня – хотя это было бы хуже. Просто мне не хочется смотреть на кого-то и гадать, что они думают обо мне и о том, как я справляюсь с горем.

Мысль, что меня могут осудить за реакцию на смерть родителей, просто невыносима. Вдруг я недостаточно плачу? Или, наоборот, слишком много? Я не хочу, чтобы мне сочувствовали.

Какая им разница?

Пока я жду своей очереди, сзади подходит девушка. Ей лет двадцать, не больше. На ней рваные джинсовые шорты и футболка с Guns N’ Roses, винтажное ожерелье из ракушек, разномастные шлепанцы на грязных ногах. От нее пахнет арбузной жвачкой, а из огромных наушников, болтающихся на шее, доносится громкая музыка.

Играет «Belle & Sebastian» – «Я сражался на войне».

Девушка покачивается под музыку; на ее лице читается беспечное блаженство, и я понимаю, что впервые вижу подобную прекрасную, беззаботную легкость.

Я начинаю рыдать – и не могу остановиться.

35. На сцену не плевать

Утром я звоню Хлое и застаю ее за покупкой старого 8-миллиметрового проектора. Оторвавшись от спора с продавцом, она просит подъехать через пятнадцать минут.

Я сажусь на велосипед, а когда добираюсь до ее дома, она как раз заезжает на парковку.

– Ну что, купила проектор?

– Даже два. 8-миллиметровый и «8 Супер».

– А разница в чем?

– Если б я знала. Вроде перфорация различается. Посмотрим, какой подойдет, а второй я отвезу обратно в комиссионку.

Достав проекторы, мы поднимаемся к Хлое.

Я открываю найденный в шкафчике контейнер и рассматриваю перфорацию, а Хлоя ищет в Сети фотографии 8-миллиметровой пленки. Судя по всему, нам попалась как раз «8 Супер», причем с магнитной звуковой лентой.

– А проектор воспроизводит звук? – спрашиваю я.

– Не знаю. Колонки есть.

– Если к камере был подключен микрофон, то у нас будет аудио.

– Здесь слишком ярко, – говорит Хлоя, кивая в сторону окон. – Пойдем лучше в спальню.

…

Установив проектор «8 Супер» на кедровый комод у изножья кровати, я закрываю плотные светонепроницаемые шторы и выключаю свет. В комнате воцаряется абсолютная темнота. Даже не верится, что посреди дня может быть так темно.

– Давай проверим лампочку, – говорит Хлоя, и я вздрагиваю от неожиданности.

За своим любопытством я даже не замечаю, что она подошла совсем близко.

Она тянется к проектору, и наши руки соприкасаются. Хлоя, наклонившись, целует меня, но тут же щелкает выключателем, и комнату заливает яркий свет.

– Ай, – говорю я.

Хлоя смеется, фокусирует свет в яркий прямоугольник и направляет его на постер фильма «Говард-утка», занимающий половину стены.

Я тут же бросаюсь снимать его.

– Осторожнее, – говорит Хлоя, – это редкий исторический артефакт. Очень ценный.

– Ага, – отвечаю я, аккуратно откладывая плакат в сторону.

Теперь у нас появился экран для фильма, скрывающегося в древнем пленочном контейнере, – если, конечно, там вообще будет фильм.

Очень скоро выясняется, что загрузить пленку в проектор не так-то и просто, и мы возимся с ней минут двадцать. Закончив, я вновь выключаю свет, а Хлоя запускает проектор.

На стене тут же высвечиваются название и логотип Гейтвикского института: знакомый нам круг и треугольник – «Восход луны».

– Твою ж мать, – говорит Хлоя, хватая меня за руку.

Мы замираем в предвкушении.

Проектор шумит, но за его треском я отдаленно различаю приглушенную музыку.

– Ты слышишь? – спрашиваю я.

Сначала мне кажется, что она доносится из машины снаружи, но нет – мелодия играет во встроенных колонках проектора.

На кинопленку записан звук.

Мы увеличиваем громкость до максимума. Становится лучше, но ненамного.

Фильм начинается с пустого коридора. Где-то за кадром негромко играет фортепиано – скорее всего, звук доносится с этажа выше.

Через несколько секунд в кадре появляется главный герой: мужчина в длинной темной кожаной куртке.

Оператор идет за ним следом, не сводя камеры с его спины. Сам мужчина не поворачивается – его лица мы не видим. Повернув, он проходит в другой коридор и идет к двери. Открывает ее, заходит и включает свет.

С потолка средних размеров комнаты свисает единственная тусклая лампочка. Стены практически полностью покрыты граффити. На грязном золотистом ковре стоят стулья и столики. Вся мебель исцарапана и исписана теми же граффити, что разрисовывают стены. В самом центре стены напротив двери висит табличка в рамке, гласящая: «Исполнителям, превысившим время выступления на десять и более минут, оплата не полагается. На сцену не пле- вать».

Видимо, это гримерка, в которой останавливаются музыканты, комики и прочие артисты, пришедшие выступать в очередной непонятный клуб.

В этот момент человек в кожаной куртке оборачивается, и мы видим его лицо.

Хлоя судорожно вздыхает, стискивая мою ладонь.

С экрана на нас смотрит Фокусник.

Он такой же, каким мы видели его в последний раз: те же усталые глаза, та же самая стрижка. Но он абсолютно спокоен. Готов ко всему, что ждет его дальше.

– Иди, – говорит он оператору. – Но камеру не выключай.

Несколько секунд спустя Фокусник достает блокнот и сверяет записи с граффити, а