Идеальная для колдуна - Лика Семенова

Амели замерла, оглядываясь. Настоящий магазин. С резным деревянным прилавком, двумя окошками по бокам от входной двери. Перед окнами — апельсиновые деревца в знакомых деревянных кадках. Маленькие щеглы с красными мордочками в просторной клетке на крюке.

Дыхание замирало, а слова застревали в горле. Амели подошла к окну, вновь выглянула на улицу. Феррандо отпер засов на двери:

— Ты можешь выйти. Только советую запомнить дом, иначе возвращаться придется привычным путем. Гонять из-за тебя лошадей я не стану.

Амели не стала спорить. Осторожно вышла за дверь, придерживая юбку. Она и впрямь оказалась на улице. На краю Седьмой площади. Охватили городские звуки, голоса, стук колес. Солнце светило прямо в лицо. Амели прикрыла глаза рукой, сделала несколько шагов и окинула взглядом здание, из которого вышла. Серый камень, беленый портик над дверью с двумя тонкими колоннами. Она сто раз проходила мимо этого дома, но никогда не знала, что внутри. Точнее, кажется, несколько лет назад здесь была аптека и цирюльня. А теперь… ее собственная пекарня! Нет — настоящая кондитерская!

Амели рассмеялась и закружилась на месте, чувствуя себя невообразимо счастливой. Проходящая мимо краснолицая тетка покосилась на нее, но Амели даже не обратила внимания. Пусть косятся, сколько хотят! У кондитерской непременно должна быть вывеска. Самая красивая. На которой были бы и пироги, и вафли. И, обязательно, счастливый мальчонка с калачом. С пухлыми ручками, румяными щеками. Нужно разыскать художника, который сможет такое нарисовать, чтобы печево выглядело самым вкусным, и мальчонка — самым довольным. Чтобы все неграмотные горожане понимали, что здесь самые лучшие во всем городе пирожные и пирожки.

Вдруг стало грустно. Сиюминутно, почти до слез. Амели знала художника. Очень хорошего… Но даже не решалась представить, что Феррандо рисует вывеску кондитерской, выводит кистью пышный крем и маковые зерна. Это казалось невозможным, почти противоестественным. Она бы никогда в жизни не решилась даже попросить об этом. Это было бы слишком. Ну и пусть. Найдется другой художник, не беда. Обязательно найдется. Будет и мальчонка, и пышный крем.

Амели вновь взглянула на фасад своей лавки, чувствуя, как сердце счастливо трепыхается, как внутри все замирает от радости, и вернулась внутрь. Феррандо ждал у прилавка, облокотившись на полированную столешницу. Амели остановилась у двери, даже не желая скрывать улыбку:

— Благодарю, мессир.

Феррандо лениво оторвался от прилавка:

— Ты довольна?

Она кивнула:

— Да, мессир. Нет слов, чтобы выразить мою радость. Сюда будут приходить люди, покупать мои пироги. Я стану нужной.

Он криво усмехнулся:

— Вы рассуждаете, как мещанка, сударыня.

Амели покачала головой:

— Я рассуждаю, как человек, который хочет сделать что-то хорошее. Со всей душой. И не стесняется этого. Это сделает меня счастливой. Вы бы тоже стали счастливее.

Феррандо повел бровями:

— Я? По-твоему, я несчастен? Я?

Амели улыбнулась:

— Я знаю, что вы помогаете людям. Не всем. И не открыто. Но помогаете, и отчего-то стыдитесь этого, как чего-то дурного. Вы хотите казаться хуже, чем есть на самом деле. И чтобы все вокруг так думали. Потому вы швыряли в реку своих болванов? Чтобы вас сторонились?

Феррандо какое-то время молчал, будто никак не мог решить, что именно сделать. Наконец, просто молча вышел и хлопнул дверью так, что загудели каменные стены.

Последний разговор с мужем, такой нелепый, впрочем, как и все их разговоры, не давал Амели покоя. Казалось, что она нащупала в Феррандо брешь. Случайно попала в цель. И чем больше она размышляла над этим, тем больше уверялась в мысли, что совершенно права. Он боялся быть слабым, уязвимым. Боялся быть осмеянным. Предпочел пугать. А там, где есть страх, нет места смеху.

Теперь многое вставало на места. Теперь Феррандо казался понятнее и ближе. Амели снова и снова вспоминала давний рассказ тетки Соремонды, пытаясь вообразить, каково было ему. И, конечно же, не могла. Казалось, она не в силах была вообразить и половины. До конца измыслить невозможно, но и то, что Амели смогла представить, было омерзительным. Если все это заставило Феррандо прийти к колдуну… это была крайняя степень отчаяния.

Амели спустилась в кухню. Соремонда яростно воевала с огромным пучеглазым карпом, интенсивно ударяя его по голове молотком. Амели невольно отвернулась — рыбу все равно было жалко.

— Сейчас, милая, — Соремонда колотила снова и снова, наконец, перестала. — Сколько раз говорила Гасту, чтобы не приносил живой рыбы. Аж сердце кровью обливается! А он твердит, что только так я смогу убедиться, что она свежая. Паразит! Надо было его заставить! Только что он тут нахватает своими лапищами!

Рыба перестала трепыхаться. Тетка отбросила молоток, утерла пот со лба. Шумно выдохнула. Казалось, что она только что колотила не несчастную рыбу, а орудовала молотом в кузне. Взмокшая, раскрасневшаяся. Соремонда вымыла руки, знакомым жестом обтерла полотенцем, только уж теперь непосредственно по делу. Взглянула на Амели:

— Ну, что, милая, — она улыбнулась, поправила волосы под чепцом, — проголодалась? Я мигом!

Она полезла в шкафчик, достала кувшин молока. Амели опустилась на табурет у стола, покачала головой:

— Нет, тетушка. Ничего не хочу. Я поговорить пришла.

Соремонда насторожилась:

— Ну, хоть молочка!

Амели сдалась:

— Молочка можно.

Тетка налила в две кружки, снова обтерла полотенцем чистые сухие руки и уселась рядом:

— Ну? Что стряслось. Помочь надо? Вот с рыбиной разберусь…

Амели покачала головой:

— Нет, тетушка. У вас свои дела. Разве я посмею вас отвлекать? Так мы и без обеда останемся.

— Тоже верно. Тогда что?

Амели поерзала на табуретке. Спрашивать вот так запросто казалось как-то неловко, хотя… Разве она не имела права? Амели хлебнула молока, облизала губы:

— Я узнать хочу кое-что.

Тетка улыбнулась:

— Узнавай, если хочешь. Ты же знаешь: у меня для тебя отказа нет.

Амели помедлила, снова хлебнула молока, единым разом отпивая пол кружки. Наконец, подняла голову:

— Я одну вещь знать хочу.

Тетка молчала, лишь покручивала в пальцах свою кружку.

— Что произошло, когда Феррандо к колдуну пришел?

Соремонда лишь грустно усмехнулась, подперла щеку пухлой рукой:

— Что произошло… Пришел, в ноги кинулся. Умолял. А колдун и говорит, что, мол, сделаю, как просишь, раз ты сам прийти осмелился, только взамен ты здесь должен остаться, в моем доме. До самой моей смерти. В слугах. Мой мальчик и согласился, не раздумывая. И я согласилась при нем в кухарки — лишь бы поближе. Колдун был такой старый, что и ждать недолго оставалось. Худющий, страшный, волосищи белые. Я едва не рухнула от страха, когда увидала.