Идеальная для колдуна - Лика Семенова

— Ну, вот! — она махнула пухлой рукой. — Кажется, пошло дело!

Амели фыркнула:

— Так разве же это смешно?

Тетка привычно утерла руки полотенцем:

— А это мы сейчас увидим!

Увидеть Феррандо в кухне было так неожиданно, что Амели онемела. И даже обрадовалась тому, что их разделял стол, потому что его лицо не предвещало ничего хорошего. Губы поджаты, синие глаза метали молнии. Он медленно спустился по ступенькам, не отрывая взгляда от Амели:

— Значит, я должен явиться сам?

Амели сглотнула, решительно задрала подбородок:

— Не вижу в этом ничего предосудительного. Тем более, если я занята.

Его брови поднимались:

— Ах, вы заняты, сударыня? Чем же, позвольте узнать?

— Печевом.

Он кивнул несколько раз:

— Ах… печевом… Это совсем меняет дело.

С быстротой ветра он обогнул стол и ухватил Амели за руку:

— Пойдем.

Она упиралась:

— Куда?

— Для твоего печева у меня найдется более подходящее место. Кажется, тебя это огорчало.

Феррандо потащил Амели к выходу, а та смотрела на Соремонду. Но тетка отчаянно хохотала, утираясь полотенцем.

Амели было не до смеха. Феррандо поволок ее коридором, спустился в подвал, отпер одну из дверей и толкнул внутрь:

— Мне кажется, так будет лучше.

Амели даже не оглядывалась, тут же развернулась, ожидая увидеть перед собой захлопнувшуюся дверь, собираясь отчаянно колотить кулаками, но взгляд уткнулся лишь в серый расшитый кафтан. Феррандо не собирался уходить. Застыл в дверном проеме — и это было надежнее любой двери.

Амели комкала юбку:

— Выпустите меня. Что я сделала, чтобы запирать меня в подвале?

Синие глаза полоснули ножами. Феррандо скрестил руки на груди, на губах заиграла презрительная ухмылка:

— Извольте оглядеться, сударыня.

Он будто насмехался. Что ж… Амели глубоко вздохнула, стараясь приготовиться ко всему. Не выдать страха. Она не доставит ему такого удовольствия, что бы ни увидела. Отчего-то представлялись самые страшные ржавые цепи, самый мрачный каземат. Она развернулась, даже сощурив глаза, как ребенок. Открыла с опаской.

Каземата не было. Не было и цепей.

Глазам открылось просторное светлое чистое помещение с четырьмя высокими окнами, в которые било яркое солнце. Сквозь ромбы расстекловки виднелась городская улица. Досчатый потолок с толстыми мореными балками опирался на массивные квадратные колонны, стены из белого камня, пол в знакомую черно-белую плитку. Посередине — длинный дубовый стол, несколько табуретов. Слева — огромная печь, в которую смог бы уместиться целый бык. Резные шкафчики, бадейки, миски, тазы. На правой стене — череда медных луженых черпаков: от огромных — до самых крошечных. Над ними — вереница медных крышек. В открытом шкафчике виднелись пузатые мармитки на гнутых ножках и маленькие глиняные формочки, составленные одна на другую. В самом углу в толще стены утопала еще одна дверь. Рядом на крючке висел белоснежный фартук в оборках и крахмальный чепец с широкими отворотами-крылышками.

Амели не верила глазам. Сглотнула, медленно повернулась к мужу:

— Что это, мессир?

Тот поджал губы, будто даже разговаривать не желал:

— Твоя пекарня. Кажется, именно этого ты хотела?

— Я? — Амели невольно прижала ладонь к груди. — Я…

Она не знала, что сказать. Как он догадался? Залез в голову, копался в мыслях? Подсмотрел самые заветные мечты? Или тетка Соремонда наболтала? Наверняка — она. Уж та знала обо всем. И о том, как Амели хотела печь для людей. Амели почему-то чувствовала себя до невозможности неловко, будто ее застали за чем-то неприглядным или вовсе приметили за воровством.

Она вновь посмотрела на мужа:

— Это такая шутка, мессир? Сей же час все исчезнет и превратится в обычный подвал? Так и будет?

Феррандо лишь прищурился:

— Если ты этого хочешь, так и будет, — голос звучал ровно, будто ему было совершенно все равно, но Амели ясно видела, что он начинал злиться.

— Нет! Нет! — вырвалось слишком поспешно. Амели даже неосознанно кинулась к мужу, но вовремя остановилась. Теперь она до смерти боялась, что эта небывалая роскошь исчезнет.

— В таком случае, распоряжайся, как тебе вздумается.

Амели отстранилась на шаг, понимая, что в порыве подбежала слишком близко:

— Значит, все это… — она махнула рукой, окидывая помещение, — мое? Это правда?

— Если я так сказал, значит — так и есть.

Амели боялась верить:

— И я могу приходить сюда, когда вздумается? В любое время дня и ночи? И все будет на месте?

Кажется, Феррандо терял терпение. Он расцепил руки и надвигался на Амели:

— Так тебе нравится или нет?

Она вновь окинула взглядом пекарню, подошла к столу, с наслаждением провела кончиками пальцев по теплому дереву. Повернулась к мужу:

— Мне очень нравится, мессир.

Она подошла к окну, вгляделась через дутое стекло, узнавая Седьмую площадь — самое сердце города. Если пойти по улочке справа, повернуть несколько раз — можно выйти к родительскому дому. Можно было бы… Если бы эти окна не были мороком. Седьмая площадь далеко отсюда.

Вся радость вдруг отступила. В сущности — ничего не изменится. Амели просто будет возиться на своей собственной кухне, а не на кухне тетки Соремонды. Но ее стряпню по-прежнему некому будет есть. Она вспомнила мальчонку у мельницы, который тыкал в пирожные пальцем. Как он смотрел! Жадно, восторженно! Старуху, которая жевала беззубым ртом и от наслаждения качала головой. Вот в этом все дело. Без людей эта затея просто не имеет смысла. Пусть даже в этом была маленькая капелька тщеславия — Амели готова была это признать. Никто не святой. Хотелось, чтобы искренне хвалили, чтобы благодарили. Она прямо представляла, как по вечерам станет раздавать нераспроданное за день местной нищей детворе. Представляла их улыбающиеся лица.

Амели повернулась к Феррандо:

— Мне очень нравится, мессир. Это правда. Но ведь это всего лишь декорация. Мне очень хочется печь для людей, а не просто так.

Кажется, она сказала что-то не то. Лицо мужа помрачнело, по нему будто пронеслась грозовая тень. Он в мгновение ока оказался рядом, ухватил Амели под локоть и потащил к дальней двери. Отпер задвижку, дернул за массивную ручку:

— Прошу… сударыня.

Она не сопротивлялась. Благо, глянула под ноги, иначе не заметила бы трех ступенек и, чего доброго, рухнула. Теперь это никак нельзя. Теперь нужно беречься.