Еврейская сага. Книга 3. Крушение надежд - Владимир Голяховский

Правление постановило: исключить Бориса Пастернака из Союза писателей.

Под столь мощным давлением Пастернак впал в отчаяние и через два дня, 29 октября, послал в Стокгольм телеграмму с отказом от премии: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ».

* * *

Павел наблюдал, как бурлила писательская машина. Ни один человек не вступился за Пастернака. Поликарпов по телефону давал указания в Союз писателей Ильину. Тот отвечал:

— Слушаюсь… будет сделано… приму к сведению… выполним…

Потом, наедине, жаловался Павлу:

— До чего же все они сволочи, эта блядская братия вправлении писателей, мать их… Поверьте, мне не доставляет никакого удовольствия исполнять их указания. Но я службист, мое дело — выполнять. К тому же мы с вами уже раз пострадали и натерпелись. Теперь вот надо готовить общее собрание московских писателей. Я знаю, как вам это неприятно, поэтому не вовлекаю вас. Занимайтесь текущими делами.

Павлу действительно было бы противно и горько принять хотя бы даже мелкое техническое участие в этой кампании, и он был благодарен Ильину, что тот отстранил его.

Общее собрание организовали 31 октября. Из любопытства Павел зашел в зал и сел в дальний угол. В московской писательской организации состояло более тысячи человек, на собрание пришло около шестисот. Павел знал многих в лицо и видел, что евреи составляли почти половину. У них было напряженно-понурое выражение. Осуждение Пастернака они считали проявлением антисемитизма. Если спросить каждого отдельно, то большинство ответило бы, что уважают его, хотели бы прочитать роман и ни в коем случае не хотят его осуждать. Но…

Председательствовал Константин Федин. Рядом с ним за столом президиума сидел его прямой начальник Поликарпов. Он сурово и пристально разглядывал ряды писателей, во взгляде не было ничего доброго.

Собрание началось с нескольких осуждающих речей, заранее проверенных и отрепетированных в партийном комитете писателей. Федин подытожил выступления:

— Наше собрание должно обратиться в правительство с предложением лишить Пастернака советского гражданства и выслать из России.

Поликарпов поправил его:

— Не с предложением, а с просьбой.

— Ну да, конечно, с просьбой, — немедленно откликнулся Федин. — Кто за то, чтобы обратиться с просьбой в правительство, поднимите руки.

Павел замер и впился глазами в аудиторию. Сзади ему видны были низко наклоненные головы многих. Неужели никто не решится выступить с протестом или хотя бы не поднимет руку? Ни у кого не хватило смелости. Сразу поднялось несколько рук, но пока мало. Писатели украдкой оглядывались и после полуминутной паузы, не глядя друг на друга, стали нерешительно поднимать руки. Кто-то поднимал невысоко, как будто это могло уменьшить долю его участия в голосовании.

То же происходило на собраниях и в других учреждениях. Первый секретарь ЦК комсомола и будущий глава КГБ В.Е.Семичастный говорил: «Если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал… Он нагадил там, где ел, нагадил тем, чьими трудами он живет и дышит… А почему бы этому внутреннему эмигранту не изведать воздуха капиталистического…»[53]

* * *

Каждый вечер Павел приходил на квартиру Гинзбургов и там, глотая водку рюмку за рюмкой, рассказывал Марии, Августе и Алеше подноготную этой кампании:

— Никогда не подумал бы, что среди шестисот писателей найдутся только двое-трое, готовых возразить. В покорности поведения писатели превосходят всех. После смерти Сталина можно было ожидать, что такое не повторится. Но Хрущев заставил их оставаться покорными, он умеет действовать только по старым сталинским рецептам. Вот что значит настоящий интеллектуальный плен…

* * *

Правительство приказало заблокировать поступление Пастернаку авторских гонораров за иностранные издания романа «Доктор Живаго» и денег от Нобелевского комитета за премию. Ему не доставалось ни копейки, но под видом некоторого «примирения» ему предложили «передать все деньги государству». Пастернак, человек не от мира сего, не представлял себе огромности всей суммы, которую ему принесли издания романа: «Я не хочу этого знать, потому что и без того мое положение в обществе мифически нереально, как положение нераскаявшегося предателя, от которого ждут, что он признает свою вину и продаст свою честь, чего я никогда не сделаю»[54].

Фактически правительство предлагало ему многомиллионную денежную взятку за остановку компании против него. В ответ Пастернак попросил банки отправить деньги обратно. Тогда правительство запретило выплачивать ему гонорары за прежние его издания и переводы в России. Он был лишен всех средств к существованию, вынужден был занимать деньги и жаловался родным: «Неужели я недостаточно сделал в жизни, чтобы в семьдесят лет не иметь возможности прокормить семью?»

Пастернака задержали прямо на улице 14 марта 1959 года и привезли к генеральному прокурору Р.А.Руденко. Было выдвинуто обвинение в государственной измене и поставлено условие: прекратить встречи с иностранцами и даже не принимать у себя соотечественников. Его решили изолировать от окружающего мира.

На дверях дачи он повесил записку: «Я никого не принимаю. Отступлений от этого решения сделано быть не может. Прошу не обижаться и извинить». За домом велась круглосуточная слежка. А в газетах каждый день продолжали публиковать «гневные требования народа» изгнать Пастернака из страны. Это совершенно подавляло его, уезжать он не хотел, он слишком любил Россию, говорил: «Ехать за границу я не смог бы, даже если бы нас всех отпустили. Я мечтал поехать на Запад как на праздник, но на празднике этом повседневно существовать ни за что бы не смог. Пусть будут родные будни, родные березы, привычные неприятности и даже — привычные гонения. И — надежда… Буду испытывать свое горе».

По совету, переданному от Поликарпова, он написал письмо Хрущеву и в «Правду», со словами: «Я связан с Россией, и жизнь вне ее для меня невыносима».

Но всю свою горечь он вложил в стихотворение «Нобелевская премия»:

Десятого февраля 1960 года Пастернаку исполнилось семьдесят лет, а уже в апреле он заболел, рак легкого дал метастазы. Он знал, что скоро умрет, говорил о себе в прошлом времени: «Моя жизнь была единоборством с царствующей и торжествующей пошлостью за свободный и играющий человеческий талант. На это ушла вся жизнь. Но меня мучит сознание всей незначительности сделанного мной и еще эта двусмысленность всемирного признания, которое в то же время — полная неизвестность на родине».