Еврейская сага. Книга 3. Крушение надежд - Владимир Голяховский

В развитом обществе новые течения в жизни всегда начинаются с пробуждения искусства. С наступлением хрущевской оттепели оживилась творческая интеллигенция, особенно молодежь. С начала 1960-х годов новые веяния в искусстве вырывались из-под жесткого партийного контроля. В журналах начали публиковаться молодые писатели. Плеяда молодых поэтов выступала со своими стихами на стадионах и собирала тысячные аудитории. Александр Галич, Булат Окуджава и Владимир Высоцкий стали кумирами, и хотя им не разрешали выступать официально, но везде звучали нелегальные записи их песен. Те же процессы начали происходить в театре, в живописи, в скульптуре. Этих людей называли «шестидесятниками», расцвет их творчества пришелся на 1960-е годы. «Шестидесятники» стали отходить от сталинских канонов социалистического реализма.

Но крестьянский сын Хрущев не хотел и не мог допустить этого. Он взял управление искусством в свои руки, устраивал «правительственные встречи с творческой интеллигенцией» — писателями и художниками. Это должно было помочь ему держать их под контролем и управлять ими.

На первую встречу Хрущев пригласил сто избранных известных писателей и художников. Во дворе своего нового особняка на Ленинских горах он неожиданно для всех стал ругать московских писателей за то, что они слишком серьезно отнеслись к его критике Сталина на Двадцатом съезде: «Мы были искренними в своем уважении к Сталину, когда плакали, стоя у его гроба. Мы искренни и сейчас в оценке его положительной роли в истории нашей партии и Советского государства».

Писатели растерялись от такого поворота. Секретарь Союза Константин Федин стал каяться: «Извините, мы и правда чего-то недодумали».

Потом в газете «Правда» появилась статья Хрущева: «За тесную связь литературы и искусства с жизнью народа». Написать такую статью самому Хрущеву было не по силам, ее автором был заведующий отделом идеологии ЦК партии Ильичев. Но идеи использовались хрущевские: утверждающие и прославляющие соцреализм в искусстве.

* * *

Для следующей встречи Хрущев пригласил большую группу писателей на свою новую правительственную дачу под Москвой. Приглашенные бродили по аллеям вокруг большого пруда, потом их позвали к обеду за длинными столами под навесом. На столах были расставлены бутылки водки и коньяка, в меню — жареная раба. Хрущев громко хвастал:

— Рыбка-то местная, в этом пруду наловлена.

Наиболее подобострастные переспрашивали:

— Сами ловили, Никита Сергеевич?

— Нет, дел у меня больно много, а то и сам бы наловил, клюет здорово.

Секретарь Союза писателей Николай Грибачев начал критиковать нашумевшую повесть Дудинцева «Не хлебом единым» за показ «теневых сторон жизни».

Хрущев решительно ему поддакивал:

— Верно!.. Правильно!.. Таких и надо критиковать!

Илья Эренбург, которому тоже нужно было выступить с критикой, недовольно молчал. Тогда Хрущев закричал:

— А почему писатель Эренбург на это молчит? Молчание — это тоже точка зрения. Значит, он со мной не согласен!

Во время встречи разразилась гроза, гремел гром, шел дождь, с брезентового покрова стекала вода. Обстановка была «шекспировская» — в унисон с громыханием грома гремели реплики Хрущева. Он напал и на Мариэтту Шагинян, старейшую писательницу. Эта маленькая женщина никогда никого не боялась и возразила Хрущеву.

Он вспылил:

— Она не понимает роли и места писателя в Советской стране, старая перечница! — И добавил, глядя на ее сутулую спину: — Видно, горбатого могила исправит.

Евгений Евтушенко мрачно и громко сказал:

— Прошли те времена, когда у нас горбатого могилой исправляли.

Потом Андрей Вознесенский читал свои стихи:

Но мужиковатый Никита Хрущев не мог понять иронии и позволить, чтобы райкомы партии «пылали широко». Ему хотелось бороться с «идеологической разболтанностью», но не хватало общей культуры, чтобы заставить прислушаться к своим словам. Поэтому он топал ногами, кричал и размахивал руками.

Вознесенский попробовал начать:

— Как мой учитель Маяковский, я не член партии…

Хрущев закричал:

— Не афишируйте! Ты член не той партии, в которой я состою, товарищ Вознесенский. Ты не на партийной позиции. Для таких будут самые жестокие морозы. Обожди еще, мы еще вас переучим! Ишь, какой Пастернак нашелся! Получайте паспорт и езжайте к чертовой бабушке. К чертовой бабушке![43]

* * *

На новой встрече партийно-государственных руководителей с деятелями культуры 19 мая 1957 года писатель Леонид Соболев сказал:

— Нам, писателям, партия дала все права, кроме права плохо писать.

Крепко захмелевший Хрущев оседлал тему идейности в литературе:

— Мы не станем цацкаться с теми, кто нам исподтишка пакостит!

Он неожиданно обрушился на хрупкую Маргариту Алигер, которая активно поддерживала альманах «Литературная Москва»:

— Вы идеологический диверсант, отрыжка капиталистического Запада!

— Никита Сергеевич, что вы говорите? — отбивалась ошеломленная Алигер. — Я же коммунистка, член партии.

— Лжете! Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю! Вам — нет!

— Верно, Никита Сергеевич! — услужливо поддакивал Соболев. — Верно! Нельзя им верить![44]

Когда среди творческой интеллигенции пошли слухи об этой встрече и угрозах Хрущева, Моня Гендель моментально придумал остроту: «Ухрущение строптивых».

А Хрущев вновь и вновь пытался реабилитировать развенчанного им же самим Сталина — менялась внутренняя ситуация в стране. Поворот был резким. В ноябре 1957 года пышно праздновали 40-летие Октябрьской революции. Состоялась торжественная сессия Верховного Совета. Рядом с депутатами сидели десять тысяч приглашенных, среди них китайский вождь Мао Цзэдун с непроницаемым лицом.

Хрущев читал по бумажке восхваление Сталину: «Как преданный ленинист-марксист и стойкий революционер, Сталин займет должное место в истории. Наша партия и советский народ будут помнить Сталина и воздавать ему должное».