Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

больше! Во Франции скоро будет миллион больных! А потом что? Два миллиона? Три? Вы читали открытое письмо Лорена Мошера? Он из Америки, очень известный врач. Так вот он тоже – как это? Хлопнуль дверь? В общем, я буду делать перевод с английский язык и вам присылать! Это очень честное письмо, очень смелое!

Что еще было? Шум в зале, который долго не утихал. Мысль о том, что казенное заседание превратилось, по сути, в аттракцион и на «гран-банкете» коллегам будет о чем поговорить. Еще была выскочившая из зала Синицкая – она закатывала глаза в потолок, изображая реакцию руководства, смеялась, затем посерьезнела.

– Думаю, вы сами подписали себе заявление на увольнение. Хоть это вы понимаете?

– Понимаю.

– Но что-то в этом есть… Думаю, Эрнест Матвеевич, если бы встал из гроба, – был бы вами доволен!

Одним словом, Ковача не оставили без поддержки, что поначалу грело. Но к вечеру, когда страсти улеглись, тепло из души испаряется, и туда начинает вползать ледяной холод. Легко сказать:

я, мол, перешел Рубикон! Ну, перешел, и что? За этим Рубиконом разве медом намазано? Райские кущи листвой шелестят? Темнота и пустота за ним, адский клубок проблем, который в ближайшей перспективе фиг распутаешь!

5. Ад

Неотапливаемый салон автобуса Nо11 напоминает душегубку, где намеренно вымораживают пассажиров. Народ изобрел способ избавляться от клопов и тараканов, оставляя избу непротопленной, чтобы русский мороз убивал насекомую живность. Так вот те, кто навещает Пироговку, приравнены к насекомым: замерзшие, нахохлившиеся, с пакетами в руках люди молча трясутся на ухабах, согревая ладони дыханием и процарапывая дырки в инее, что толстым слоем покрывает окна. Обледеневшая колымага предстает склепом, хочется убедиться в том, что окружающий мир существует, мы не провалились в преисподнюю. Через дырку вижу окраинные многоэтажки; вскоре их меняют домики частного сектора; далее заснеженная роща, а вот и долгожданное кольцо, где пассажиры (по счастью, выжившие) выкатываются наружу и топают к скверу…

Я по-прежнему езжу пустой – апельсины с шоколадками возвращают медсестры, мол, отказывается! А-а… И видеть не хочет: днем лежит, отвернувшись к стене, ночью мечется по палате, так что приходится принимать меры. От этих слов внутри все переворачивается; а что сделаешь? Буйный, неуправляемый, без ежовых рукавиц нельзя, хотя какие именно используют «рукавицы», не спрашиваю (меньше знаешь – лучше спишь).

Дальше порога отделения меня не пускают. И я, послонявшись по коридорам, выхожу обратно в сквер, накрытый снежным саваном. Осеннее разноцветье исчезло: запорошенная белым земля контрастирует с черными силуэтами деревьев и с такой же трубой в дальнем углу. Осенью труба не бросалась в глаза, наверное, была скрыта пышными кронами, теперь же навязчиво торчит, дымя черным дымом. Если подойти ближе, становятся видны белые холмики – кучи угля, покрытые сугробами. В одной из куч проделана вроде как пещера, откуда изымает уголь человек в телогрейке и ушанке, похоже, истопник: он грузит антрацит в тачку, насыпая с верхом, после чего катит ее к зданию котельной и исчезает за дверью.

Как-то раз я долго наблюдал процесс, истопник трижды выходил за угольком и в конце концов обратил на меня внимание.

– Помочь хотите? – раздался хрипловатый голос.

– Я?! Нет, просто смотрю…

– Тут не цирк, смотреть нечего.

Пришлось уйти, чтобы вскоре столкнуться в больничном коридоре, где истопник поочередно ощупывал радиаторы. Он меня явно узнал: посмотрел внимательно, усмехнулся как-то криво, и дальше щупать батареи.

Спустя неделю удается увидеться с Максимом. О паузе в наших встречах свидетельствуют отросший ежик на голове и бородка, придающая облику что-то незнакомое.

– Как себя чувствуешь? Арсений говорит: есть позитивные сдвиги…

– Если говорит, так и есть.

– А питание как? Я ничего не принес, ты же отказываешься…

– Правильно сделал. Меня тошнит от этого чавканья…

Он вяло указывает на собратьев по несчастью, что в комнате для свиданий жадно поглощают принесенные родней разносолы.

– Желудочно-кишечная цивилизация, – заключает, что сразу дезавуирует сдвиги. «Фиг вам, господин доктор, мы в той же яме, глубокой, как Марианская впадина. Или во впадине пребываю я, а сын из нее давно выбрался?» Абсурдная мысль захватывает, не отпускает, а тут еще лицо Максима искажает странная усмешка. В начале встречи это бесстрастная маска, но внезапно она приходит в движение, складываясь в саркастическую гримасу, намекающую на что-то недоступное. И хотя понимаешь: это болезнь, – воспаленный мозг почему-то тщится понять то, чего понимать не следует…

Поначалу брезжила надежда на то, что кошмар скоро закончится. Ну, месяц, другой, и морок исчезнет, Максим вернется домой! Но вот уже середина зимы, а я по-прежнему в одиночестве, чему (ну и ну!) не рад. Казалось бы, приди в себя, отдохни от безумств, поживи нормальной жизнью! Увы, не получается: я словно стою перед стеной, каковую нужно обязательно преодолеть. Зачем? У меня нет ответа, просто надо, и все.

Коллег мое состояние раздражает. В редакции горячая пора, грядут перемены (и еще какие!), я же полностью отстранился от животрепещущих проблем.

– Старик, пора сушить весла! – докладывает в курилке Телешев. – Нас покупают, причем вместе со штатом!

Я молчу.

– А кто покупает, тебе известно? Мне тут шепнули, что бывший мэр! Ну, не сам, через подставного банкира, но факт убойный! Помнишь, ты ему в публикации отказал?

Я молчу.

– Да и я идиот, стебался над ветераном… Теперь могут выпереть из коллектива!

Он нервно тушит окурок в консервной банке, что вместо пепельницы, затем смотрит на меня.

– Але, гараж! Тебе что – фиолетово?! Если выпрут – куда пойдем?! В нашем занюханном городишке две с половиной газеты, все вакансии заняты!

Главред то и дело собирает планерки, настойчиво предлагая сменить тональность статей, мол, критика должна быть избирательной, не оголтелой! Только мне и впрямь фиолетово: и бывшее городское начальство, и нынешнее (а также будущее на столетие вперед) – мазано одним миром. Все эти хуматоны с их ничтожными страстишками лишь мешают перепрыгнуть стену, за которой, возможно, откроется иной мир.

Лесенкой, что поможет (наверное) перебраться на другую сторону, становятся записи Максима. Перебирая их во время уборки в его комнате, присаживаюсь на продавленный диван и погружаюсь в чтение. В кипе листков, испещренных мелкими буковками, вскоре обнаруживаю нечто любопытное. Мол, безумие завораживает человека, рожденные им фантастические образы – вовсе не мимолетные видимости, что быстро стираются с поверхности реальных вещей. Порождения причудливейшего бреда изначально скрыты внутри нас как некая тайна, как недосягаемая истина! Далее закавыченная цитата (неизвестно, из кого): «Предаваясь беззаконной власти безумия, человек наталкивается на правящую миром мрачную необходимость. Зверь, преследующий его в кошмарных снах – это его естество;