Заветы Ильича. Сим победиши - Владлен Логинов

Ленин попросил у делегатов «разрешение в детали этого вопроса не входить», ибо наша «печать уделяла этому вопросу много места, — на мой взгляд, даже непомерно много, — в ущерб действительным, практическим и насущным нуждам нашего строительства вообще, хозяйственного в особенности»515.

Среди большевиков было немало выдающихся ораторов, чьи выступления, полные артистизма, остроумия и блеска эрудиции, вызывали всеобщее восхищение. Таким, к примеру, был на трибуне Луначарский. Были и другие — те, чей темперамент, властность интонации, эмоциональный накал заставляли аудиторию бурно «сопереживать» речь. Временами так выступал Троцкий. Ленин принадлежал к совсем другому типу ораторов.

Он не ставил перед собой задачу поразить слушателей блеском эрудиции или остроумия (хотя в стенограммах его выступлений постоянно встречается ремарка — «смех в зале). Не старался вызвать у слушателей и бурный эмоциональный взрыв. Владимир Ильич стремился добиться иного: чтобы аудитория думала вместе с ним.

«Говорил быстро, — писала о Ленине Крупская. — Стенографисты плохо записывали… Конструкция фраз у него трудная… Речь простая была, не вычурная и не театральная, не было ни “естественной искусственности”, не “певучая” типа французской речи (как у Луначарского, например), не было и сухости, деревянности, монотонности типа английской — русская речь посредине между этими крайностями. И она была у Ильича такая — посредине — типичная русская речь»1.

Выходя к аудитории, он ставил проблему. С разных сторон подходил к ней. Приводил аргументы «за» и «против». И создавалось ощущение, будто он думает вслух, втягивая слушателей в логику своих размышлений. А у слушателей, в свою очередь (конечно, не у всех), возникала уверенность в том, что они сами, по ходу выступления Ленина, проходят весь сложный путь поиска истины…

«Мне сдается (или, по крайней мере, такова моя привычка), — сказал Владимир Ильич, обращаясь к делегатам XI съезда, — что в политическом докладе ЦК нам надо вести речь не просто о том, что было за отчетный год, но и о том, какие за отчетный год получились политические уроки — основные, коренные, чтобы свою политику на ближайший год определить верно, чтобы кое-чему за год научиться»516 517.

В докладе предстояло сказать немало неприятных, а то и обидных слов, задевавших многих делегатов — руководящих работников партийного и государственного аппарата разных уровней. Но для Ленина было важно не обидеть их, доказавших в годы Гражданской войны свою преданность революции, а помочь уяснить «всю громадную опасность, которая заключается в нэпе», и понять, что одна из основных трудностей предстоящего 1922 года «лежит в нас самих»1.

Речь его выстраивается как бы по концентрическим окружностям, вернее — по спирали, когда к одному и тому же вопросу он, казалось бы. возвращается дважды и трижды. Эту особенность выступлений Ленина подметил писатель Илья Эренбург: «…Он возвращался к уже высказанной мысли, но никогда не повторял ее, а прибавлял нечто новое. Некоторые из подражавших впоследствии этой манере говорить забывали, что спираль похожа на круг и не похожа — спираль идет дальше»518 519. В конечном счете, благодаря подобного рода «повторам» из приводимых им аргументов и умозаключений выстраивалась смысловая и логическая связь конечных выводов.

«Политические события, — сказал Ленин, — всегда очень запутаны и сложны. Их можно сравнить с цепью. Чтобы удержать всю цепь, надо уцепиться за основное звено. Нельзя искусственно выбрать себе то звено, за которое хочешь зацепиться». Искусство политики как раз в том и состоит, чтобы найти его, то есть, выражаясь другими словами, определить — где тот гвоздь, на котором зависли все проблемы данного момента. И Владимир Ильич апеллирует к опыту предшествующих лет.

«В 1917 году в чем был весь гвоздь? — спрашивает он. — В выходе из войны, чего требовал весь народ, и это покрывало все. Выхода из войны революционная Россия достигла… Народ почувствовал, крестьянин видел, всякий возвращающийся с фронта солдат превосходно понимал, что в лице Советской власти он получает более демократическую, более близкую к трудящимся власть». А поскольку «основная потребность народа была учтена… это дало нам победу на много лет».

После Октября началась «полоса, когда декреты служили формой пропаганды. Над нами смеялись, говорили, что большевики не понимают, что их декретов не исполняют… Но эта полоса была законной, когда большевики взяли власть и сказали рядовому крестьянину, рядовому рабочему: вот как нам хотелось бы, чтобы государство управлялось, вот декрет, попробуйте… Без этого мы бы не стали во главе революционной волны, а стали бы плестись в хвосте»520.

А в чем был «гвоздь» в годы гражданской войны? — спрашивает Ленин, и отвечает: «Отпор военный… Любой беспартийный крестьянин понимал, что делается. Идет помещик. Коммунисты умеют с ним бороться. Вот почему крестьянин в массе своей был за коммунистов, вот почему мы победили».

Но у этой победы была и обратная сторона. В ходе войны, отмечает Ленин, мы возложили на крестьянство «очень тяжелые повинности, оправдывая их тем, что война никаких колебаний в этом отношении не допускает. И это оправдание, если взять его во всем объеме, было крестьянством принято, несмотря на ошибки, которых мы не смогли избежать».

Но смычки с крестьянской экономикой не получилось. «Ею до известной степени можно было и должно было пренебречь, когда стояла абсолютно неотложная и прямая нависшая задача отпора от опасности быть немедленно задушенными…» Вот и получилось в результате, что стройка новой жизни в эти годы «шла до известной степени в сторонке от того, что делалось в широчайшей крестьянской массе…»521

До окончания Гражданской войны, хотя и с переменным успехом, мы наступали. И, по всем законам развития революций, забежали вперед. После окончания войны, «в 1921 году, — продолжал Ленин, — гвоздем было отступление в порядке». Надо было дать роздых и освободить экономическое пространство для крестьян, задавленных продразверсткой. И именно потому, что мы наступали так успешно… захватили необъятно много, только поэтому у нас было так много места, что мы могли очень далеко отступать и сейчас еще можем далеко отступать, нисколько не теряя главного и основного».