Большое сердце - Нина Аркадьевна Попова

— Вернусь в срок назад, — решительно заверил Жабко.

— Вот видишь, — произнес довольно Широков, обращаясь к Табачникову. — Вот как решают солдаты. А у теоретиков десятки сомнений. Быстро Колегаева, — приказал Широков Назарову.

Когда через десять минут начальник штаба вошел в кабинет командующего с папкой под мышкой, Широков сухо спросил:

— Приказ, у вас готов? — подчеркивая этим твердость принятого решения.

— Да.

— Давайте.

И все четверо углубились в чтение приказа.

Ночью состоялся разговор командующего фронта со Ставкой. При нем присутствовал и Жабко. Ставка дала согласие на эту операцию, и полчаса спустя после окончания разговора с Москвой Жабко уже летел на самолете в свой штаб, с тем чтобы утром первые части смогли выйти на марш.

9

Темное небо, словно отражавшее хмурую землю, моросило мелким дождем. Сухая морозная погода сменилась гнилыми влажными днями.

Это уже была Германия. Широков остро вглядывался во все, что встречалось на этих первых километрах недавно отвоеванной немецкой земли. Вереницы немок и пожилых немцев с тусклыми, серыми, осунувшимися лицами, с рюкзаками за плечами, толкая перед собой груженные узлами и чемоданами коляски, брели по краям узкой дороги, обсаженной березами со стволами, забрызганными грязью тысяч машин.

Мелькали деревни с аккуратными беленькими домиками под высокими черепичными крышами. Маленький палисадник, где зеленели аккуратно подстриженные кустики. Но были и выгоревшие дома с пустыми глазницами окон, рухнувшими крышами. Во всех домах были раскрыты окна, а с чердаков свешивались белые флаги. Это было как вопль о пощаде. Цветное тряпье валялось на улицах. Среди домов и по полям бродил скот, черно-белые коровы, голодные и отягощенные молоком, надрывно ревели.

Они въехали в город Гутенберг.

На центральной площади, выложенной серой брусчаткой, перед киркой, стоял массивный каменный «Железный крест» — памятник немецким воинам этого города, погибшим в первую мировую войну. Напротив горело большое четырехэтажное здание универсального магазина. Из окон, словно нарочно раскрытых, вырывались языки пламени. Черный пепел большими хлопьями кружил над площадью.

В центре ее стояла высокая стройная регулировщица с красной повязкой на рукаве, окруженная девушками в гражданской одежде. Они о чем-то наперебой расспрашивали регулировщицу.

Но едва бронетранспортеры и машина Широкова, въехав на площадь и свернув к кирке, встали, как все девушки, словно стая воробьев, ринулись к ним.

Они затараторили разом, перебивая друг друга.

К машине спокойным шагом подошла регулировщица, и, девушки, видя в ней представителя военной власти в немецком городе, расступились.

— Что у вас тут такое? — спросил ее Широков.

— Наши украинские девчата из неволи до дому идут, — ответила она.

— Это такими красавицами тут жили? — спросил Широков, удивленный, что все они одеты в хорошие пальто и новые туфли.

— Нет, сейчас приоделись. Износились в неволе девчата. Я им сама дорогу к немецким магазинам показала. Пусть приоденутся, — покровительственно добавила регулировщица.

Широков добродушно усмехнулся. И девушки, замолкшие было, приободрились, заулыбались.

— С утра сегодня пошли с Одера, — стала рассказывать регулировщица. — Идут и идут… Сколько их фашист угнал… Тысячи…

— Миллионы, — поправил ее Широков. — А войск много прошло?

— Ночью и утром конца не было. Сейчас стихло.

— В городе немцы есть?

— Никого… Только наши девчата, — и тут же поправилась: — рота ВАД…

Широков, пожелав девушкам счастливого пути, пошел в сторону от площади по узенькой улице. Назаров и автоматчики двинулись за ним. Командующий медленно шел, заложив за спину руки, вглядываясь в чужие дома, словно хотел восстановить ту чужую жизнь, что теплилась в этом городе, брошенном жителями еще несколько дней назад. Пустая и мертвая улица упиралась в кладбище, обнесенное гранитной стеной с чугунной решеткой. Широков повернул назад, остановился возле дома, где у ворот валялась брошенная ручная тележка с чемоданами, и, толкнув дверь, вошел в подъезд.

В квартире все было прибрано, словно хозяева только недавно отлучились.

Вдруг над головой звонко начали бить часы. Широков поднял голову и прислушался. Часы шли, заведенные еще рукой хозяина, который брел где-то теперь по дороге. Этим часам отозвались другие в соседних комнатах. Перезвон пошел по всем комнатам, и опять сумеречная гулкая тишина спустилась в дом.

В кабинете, где вдоль стены стояли шкафы с книгами, на стене висела большая карта, около которой Широков задержался. Булавками с красными и зелеными стеклянными головками на ней было отмечено движение западного и восточного фронтов. Видно, немало тяжелых минут, бледнея от страха, провел у этой карты хозяин квартиры, отмечая, как сближаются вокруг Германии франты.

Зашли в другой дом, и там стояла кладбищенская тишина. Так же все было прибрано, и так же во всех комнатах часы отсчитывали время, еще были теплы кафельные печи.

Они выходили из третьего или четвертого дома, когда Широков обернулся к Назарову и сказал:

— Вот мы и в Германии. А?

Назарову почудилось в тоне командующего легкое разочарование.

Решено было, что надо где-то поужинать. Направились к большому жилому дому. Уже темнело. Они вошли в темную квартиру. На кухне в плите горел огонь, пахло жареным мясом. За столом сидели какие-то люди. Назаров включил большой фонарь, осветивший стол и сидящих за ним трех русских бородачей. Они испуганно поднялись при виде военного начальства.

— Ну, давайте отсюда, в другой дом, отцы, — благодушно начал было Назаров.

И старики покорно двинулись к двери, когда Широков спросил их:

— Вы кто такие?

— Из германской неволи идем, — сказал один из них, гулко прокашливаясь, выдвигаясь вперед, видимо, старший среди них.

«Неволя» — это слово чаще других слышал сегодня Широков.

— Где же невольничали?

— У Одера, на кирпичном заводе… — ответил все тот же.

— Сами откуда?

— Из-под Карачева. Город около Орла.

— Знаю этот город…

Широков все всматривался в крупные, запавшие от голода серые лица. Они стояли, все так же согнувшись, тяжело висели большие руки тружеников. Каждый из них мог быть ему отцом. Какой-то комок гнева и боли перехлестнул Широкову дыхание при виде этих старых согнутых людей.

— Как жилось? — с трудом произнес он.

— Какая жизнь… Вот… уцелели… а как и сами не знаем. — Он вдруг сделал шаг к Широкову и, прижав руками драную шапку к груди, сказал, повышая голос: — Спасибо, что пришли. Всего натерпелись. А сколько тут наших костей по Одеру позарыто… русской косточки…

Широкову показалось, что слезы блеснули на глазах старика.

— Садитесь, отцы, — сказал он, и сам первый присел к столу.

У плиты уже возился повар, настороженно посматривая в сторону командующего и стараясь не греметь посудой.

— А вот считай… Как немец пришел в Орел, так месяца через четыре нас и забрали. А как там на нашей Орловщине?

— Попалил там все фашист, все деревни начисто сжег,