Титан. Жизнь Джона Рокфеллера - Рон Черноу

Когда прошел слух, что Рокфеллер иногда приглашает работать в «Стандард Ойл» слушателей своих библейских классов, посетителей прибавилось неимоверно. Любые разговоры о деле Рокфеллер перевел в разряд табу – урок, который один из помощников старосты, к своему огорчению, выучил слишком поздно. Мужчина купил нефть по одному доллару девяти центам за баррель и пытался получить совет Рокфеллера, продавать ее или нет. Реакция, по воспоминаниям одного слушателя, была быстрой и выразительной:

«Выражение лица господина Рокфеллера сразу же изменилось. Он положил ногу на ногу, потом опять сел ровно. Он наклонился вперед и опять положил ногу на ногу. Но так и не проронил ни слова. Помощник старосты забеспокоился и немного смутился… Наконец, помощник старосты спросил: «Как бы вы поступили на моем месте?» Рокфеллер ответил: «Я бы поступил так, как считаю нужным»25.

Неусидчивость и молчание всегда были самыми острыми признаками презрения у Рокфеллера.

Рокфеллер негодовал, если допытывались его совета, но при этом сам смешивал бизнес и религию и обращал церковь в мощную платформу поддержки капитализма. Его не интересовали теологические диспуты или обсуждение мирских вопросов. Своим классам воскресной школы он вновь и вновь повторял свой девиз: «Я верю, что религиозный долг взять все деньги, какие вы можете взять справедливо и честно; отложить все, что можете, и отдать все, что можете»26. Однажды в воскресенье он встретил на прогулке своего секретаря и посоветовал ей откладывать на черный день. «В порядке извинения за обсуждение дел в воскресенье, – рассказывала секретарь, – он сказал, что в хорошей коммерции присутствует значительная доля религии»27. Рост неравенства доходов, сопровождавший индустриализацию, не тревожил его, потому что являлся частью божественного плана. На этом этапе карьеры материальный успех Рокфеллера, должно быть, укреплял его веру. То, что он заработал так много, определенно свидетельствовало о божественной благосклонности, милости столь грандиозной, будто Бог избрал его для особой миссии – иначе почему Он выделил его и дал такое изобилие? Обычно, описывая Позолоченный век, говорили, что жадность разъела религиозные ценности, тогда как Рокфеллеру его золотые горы казались многими знаками поддержки небес.

Движение за трезвость удовлетворяло пуританское стремление Джона и Сетти спасти мир, их дети вступили в «Верный легион», группу по запрету продажи спиртного, пугавшую их пороками зеленого змия. Сетти, как член-основатель Женского христианского союза трезвости, и другие воспитанные леди периодически снисходили в кливлендские трущобы Виски-Хилл, в основном населенные иммигрантами и рабочими заводов. Часов в одиннадцать утра дамы забегали в салуны, падали на колени и молились за пьяных грешников. Эти энергичные леди арендовали помещения на первом этаже и организовывали «дружеские трактиры», где раздавали «здоровую пищу и сарсапарель» жаждущим «душам, утопающим в спиртном»28. Джон был главным спонсором форпоста умеренности, Центрального дружеского трактира, что делает его одним из первопроходцев в движении благотворительных учреждений. Иногда он присоединялся к Сетти в рейдах по винным лавкам и навсегда запомнил, как в одном салуне наткнулся на бывшего одноклассника из Коммерческого колледжа Э. Г. Фолсома, который сидел, опухший и покрасневший, обреченный вскоре умереть от пьянства.

После Гражданской войны родители Сетти перенесли свое аболиционистское рвение на дело трезвости. К 1870 году они жили в Бруклине, штат Нью-Йорк, где демонстрировали тот же жаркий морализм, отличавший их гражданскую и религиозную деятельность в Огайо. Спелманы разделили обязанности – господин Спелман агитировал закрыть две с половиной тысячи баров, которые насчитал в Бруклине, а госпожа Спелман воздействовала непосредственно на пьющих молитвой и уговорами в тавернах. В депрессию после 1873 года господин Спелман предсказывал грядущий Армагеддон, где спиртное выступит против трезвости, Сатана против Христа. Он видел тяжелые времена, так как жадные требования и рабочих, и работодателей повлекут наказание господа за алчность. Он сурово заключил: «Пути Господни в наказании человеческих безумств и несдержанности молчаливы, но избежать их невозможно»29. Господин Спелман теперь получал зарплату в «Стандард Ойл» в Нью-Йорке и излагал свои взгляды на экономику в терминах, подходящих его зятю. «Большие неприятности возникают от сумасбродного управления и безрассудной и гибельной конкуренции на грузовые перевозки», – объявил он, безоговорочно поддерживая монополию. После смерти Харви Спелмана в 1881 году его жена вернулась в Кливленд и жила с Джоном и дочерьми, Сетти и Лют, и совместное влияние трех женщин семьи Спелман подкрепило воинствующий христианский дух, наполнявший дом Рокфеллера.

Человек, приводящий в ярость своих соперников дьявольской хитростью деловых методов, был нежным сыном для своей стареющей матери. Элиза сохранила дом на Чешир-стрит, где портрет Джона висел на почетном месте в гостиной над камином. Почти все время она проводила с Фрэнком и Мэри Энн, но лето оставляла для Форест-Хилл. Она была глубоко привязана к старшему сыну, доверяла Джону, чувствовала умиротворение в его присутствии, а он отвечал глубоким сопереживанием. По воспоминаниям Младшего, «она всегда садилась за столом рядом с отцом и, сколько я помню, я часто видел, как он с любовью держал ее за руку. Бабушка верила отцу абсолютно и преданно. «Суждение Джона» по любому вопросу всегда было для нее правильным и окончательным»30. Рокфеллер часто писал «своей дражайшей матери» с тем тоном любящего подшучивания, какой не проявлялся в других его письмах. «Твои комнаты в Форест-Хилл кажутся очень одинокими, мы надеемся, ты не позволишь им пустовать все лето, – написал он ей однажды в июне. – Дрозды уже справляются о тебе, и, если ты вернешься поприветствовать их, у нас наберется их целая лужайка»31.

К концу 1870-х годов здоровье начало подводить Элизу – ей уже было за шестьдесят, – и Джон умолял ее бросить курить трубку. Все ее волосы выпали, и иногда она носила фальшивые седые локоны; позже алопеция проявится и у ее сына. Элиза слабела, и Джон становился все более внимательным. «Когда она заболевала и не выходила из комнаты, отец шел к ней и своим тихим, радостным, подбадривающим тоном говорил ей, что дела у нее идут хорошо и она скоро поправится, – рассказывал Младший, – и после этого ей всегда удавалось найти в себе силы чувствовать себя получше»32. Ее болезни превосходили по важности дела «Стандард Ойл», и, если у матери начинался нервный срыв, пока Джон был на встрече, он спешил обратно в Форест-Хилл, шел прямо к ее кровати, брал ее за руку и говорил: «Тише, тише, мама. Все в порядке»33.

Объясняя отсутствие отца, Джон Д. часто говорил людям, что у Билла астма – что было правдой – и что он нуждается в сухом теплом западном климате. Раз или два в год Дьявол Билл – или доктор Уильям Левингстон – всплывал в Кливленде в своей типичной оригинальной манере. Безо всякого предупреждения он звонил в Форест-Хилл с последней остановки кливлендской конки и просил, чтобы за ним прислали экипаж. Или объявлялся в эффектной коляске, запряженной прекрасными лошадьми, и важно ехал по Юклид-авеню. Или подъезжал прямо к зданию «Стандард Ойл» и взбегал вверх по ступеням, как молодой. Человек беспечный, он гулял, где хотел, и всегда поступал так, как ему вздумается. Как сказал один из юристов «Стандард Ойл», характеризуя принципы поведения Билла: «Если вам что-то не нравится, пойдите и повесьтесь!»34 Он все еще производил впечатление, с лысой головой, массивным лбом и окладистой рыжей бородой, в которой теперь блестела седина. Во многих отношениях он оставался все тем же беззаботным оживленным духом прошлого, щеголял модными одеждами и бриллиантовой булавкой для галстука, играл на своей скрипке, отпускал шутки и рассказывал байки.