Время свинга - Зэди Смит

— Но живете вы здесь со своим мужем? — спросил Ламин.

Она улыбнулась, но вопрос ее, похоже, не слишком покорил.

— Летом. Зимы я провожу в Беркли.

— И он туда ездит с вами? — спросил Ламин. У меня возникло ощущение, что он производит подспудные изыскания.

— Нет-нет. Он остается здесь. У него тут много дел весь год. Он тут большая шишка — и, наверное, можно сказать, что я — большая шишка там! Поэтому все очень хорошо получается. Для нас.

Я подумала о слое девических иллюзий, какие, судя по всему, растеряли подруги Эйми, эти свежие мамаши — у них в глазах погас какой-то огонек, несмотря на их собственную известность и благосостояние, — а потом заглянула в широкие, голубые, полубезумные глаза этой женщины и увидела в них полный раскоп. Казалось, едва ли возможно содрать с кого-то столько слоев — и она все равно способна была играть свою роль.

После выпуска, расположившись в отцовой квартире, я подавала на все позиции начального уровня в СМИ, какие только могла придумать: каждый вечер оставляла письма с мольбами на стойке в кухне, чтобы отец их утром отправлял, но так прошел целый месяц — и ничего. Я знала, что у отца сложное отношение к этим письмам: хорошие новости для меня означали плохие для него, это значило, что я съеду, — и порой у меня случались параноидные фантазии о том, что он их вообще никогда не отправлял, просто выбрасывал в урну в конце нашей улицы. Я задумалась о том, что́ мать всегда говорила о нехватке у него амбиций — в ответ на такие обвинения я всегда яростно его защищала, — и пришлось признать, что теперь я понимаю, к чему она клонила. Никогда не радовался он больше, если к нам иной раз в воскресенье заглядывал дядя Лэмберт: тогда мы все втроем усаживались в шезлонгах на плоской крыше отцовых соседей снизу, увитой плющом, и курили траву, ели домашние рыбные пельмени — обычная отговорка Лэмберта, почему он опоздал на два-три часа, — слушали «Всемирную службу» и смотрели, как из недр земли каждые восемь-десять минут поднимаются поезда Юбилейной линии[162].

— Вот это жизнь, любовь моя, что скажешь? Никаких больше «делай то, не делай это». Просто с друзьями собрались, все вместе, с равными. Э, Лэмберт? Когда еще доведется тебе подружиться с собственным ребенком? Вот это жизнь, я понимаю, разве нет?

Разве нет? Я не помнила, чтобы он когда-либо злоупотреблял родительским авторитетом, от которого, по его нынешним утверждениям, сейчас отказывался, он никогда не говорил «Делай то, не делай это». Любовь и свобода — вот все, что он мне когда-либо предлагал. И к чему это привело? Светит ли мне ранняя обдолбанная пенсия вместе с Лэмбертом? Не зная, чем заняться еще, я вернулась на ужасную работу — ту, куда я устраивалась в свое первое лето колледжа, в пиццерию на Кензэл-Райз. Заправлял ею нелепый иранец по имени Бахрам, очень высокий и худой, считавший себя, несмотря на окружение, птицей высокого полета. Ему нравилось носить длинное шикарное пальто верблюжьего цвета вне зависимости от погоды: часто оно болталось у него на плечах, как у итальянского барона, а помойку свою он звал «рестораном», хотя все помещение было размером с небольшую семейную ванную и занимало угловой участок пустыря, втиснутый между автостанцией и железной дорогой. Никто никогда не заходил сюда поесть — заказывали доставку или сами забирали еду домой. Я обычно стояла у стойки и смотрела, как по линолеуму носятся мыши. Там располагался единственный столик, за которым теоретически имел возможность отобедать какой-нибудь клиент, а на самом деле его весь день и часть вечера занимал сам Бахрам — дома у него были неприятности, жена и три трудные незамужние дочери: мы подозревали, что наше общество он предпочитает собственной семье — ну, или, по крайней мере, ему лучше орать на нас, чем спорить с ними. На работе дни свои он проводил, не напрягаясь. Время коротал за комментированием того, что показывали по телевизору в левом верхнем углу заведения, либо же из своего сидячего положения словесно оскорблял нас, свой штат. Он постоянно бывал в ярости по тому или иному поводу. В пылкой, комической ярости, которая неизменно выражалась в непристойных подначках всех вокруг — в расистских, сексуальных, политических, религиозных насмешках, — и каждый день это приводило к потере клиента, наемного работника или знакомого, а потому мне стало казаться, что это не столько оскорбительно, сколько щемяще обреченно. Как ни верти, там это было единственное развлечение. Но когда я впервые зашла туда, в девятнадцать, меня никто не оскорбил, нет — меня приветствовали на, как я поняла впоследствии, фарси, да так бурно, что у меня возникло ощущение, будто я и впрямь понимаю, что он говорит. Как юна я, как прелестна, и явно умна — правда ли, что я учусь в колледже? Но как, должно быть, мною гордится мать! Он встал и подержал меня за подбородок, поворачивая мое лицо туда и сюда, улыбаясь. Но ответила ему я по-английски, и он нахмурился, критично присмотрелся к красному платку, которым я повязала волосы: мне казалось, что в заведении питания такое приветствуется, — и несколько мгновений спустя, когда мы установили, что, несмотря на мой персидский нос, я не персиянка, ну вот ни на столечко, и не египтянка, и не марокканка, и вообще никакой не араб, я допустила ошибку: назвала остров, откуда родом моя мать, — и все его дружелюбие испарилось, меня отправили к стойке, где мне в обязанности вменилось отвечать на звонки, принимать заказы для кухни и управлять мальчишками-доставщиками. Самой важной моей задачей было следить за его самым излюбленным проектом — Списком Отлученных Клиентов. Он не почел за труд тщательно выписать их имена на длинном свитке бумаги и прилепил к стене за моей стойкой, некоторые — даже с полароидными снимками.

— В основном твой народ, — небрежно показал он мне на второй день работы. — Не платят, или дерутся, или торгуют наркотики. Не делай мне лицо! Как тебе оскорбительно? Сама знаешь! Это правда! — Оскорбляться мне было не с руки. Я была полна решимости продержаться эти летние месяцы, ровно столько, чтобы хоть как-то подкопить себе на депозит и снять жилье, как только окончу. Но показывали теннис, а оттого все это стало невозможно. Мальчик-доставщик из Сомали и я следили за ним истово, а Бахрам, который обычно тоже смотрел теннис — спорт он считал чистейшим проявлением его социологических теорий, — в тот год был от тенниса в ярости и вызверялся на нас за то, что нам он нравится, поэтому всякий раз, когда заставал нас за этим занятием, приходил в еще большую ярость: его ощущение порядка до глубины сотрясалось неспособностью Брайана Шелтона[163] вылететь в первом раунде.

— Зачем вы смотрите? А? А? Потому что из ваших?

Он тыкал пальцем в цыплячью грудь доставщика-сомалийца Анвара, обладавшего неимоверно сияющим духом и заметной способностью радоваться, хотя в жизни его, похоже, ничто не предоставляло ему поводов для такой радости, — и тот соответственно отвечал ему, хлопая в ладоши и щерясь от уха до уха.