Провинциальная история - Карина Демина

Призрачные пальцы сжали навершие посоха так, что тот вдруг обрел плотность. И показалось, что еще немного, и Евдоким Афанасьевич шагнет на каменные плиты, воплотившись единственно волей своей.

И древней силой.

— Он разозлился. Он уже был зол.

— А вы?

— И я, признаюсь. Что уж тут, но… Ладушка сказала, что желает встретиться с ним. И потому я дозволил этому… человеку, — он скривился, явно не желая произносить ненавистное имя. — Ступить на земли рода. Я принял его в доме, как полагается принять гостя. Я пригласил его за стол. И был вежлив.

— А он?

Глупые вопросы, но других у Стаси нет.

— И он, к его чести, проявил сдержанность, — Евдоким Афанасьевич остановился у окна. — Ведьмины огоньки… простой люд полагает, что это крохи ведьмовской силы, которую ведьма утратила или отпустила.

— А… так можно?

— Кто знает. Прежде мне это казалось досужим вымыслом, теперь… теперь я понимаю, что знания мои ничтожны и не позволяют с уверенностью судить… да ни о чем, — он махнул рукой и отер лицо, почти разрушив его. — Ладушка спустилась к ужину. И сидела молча. Егорьев разливался соловьем. Говорил, как ему тяжко без своей лебедушки, как опустел дом, как болит сердце, как… она молчала. И уже тогда я понял, что все пойдет не так, как он себе придумал.

Ведьмины огни подобрались к самому стеклу, они скатывались клубками искр и распадались, чтобы вновь сложиться удивительнейшим узором. Они завораживали танцем и звоном, будто звали Стасю, и она бы пошла. Наверняка, пошла бы… и пойдет.

Потом.

Позже.

— Он привез ей самоцветы. Целую шкатулку. Притирания какие-то. Краски для лица, будто моя дочь — гулящая женщина, которой надо лицо красить, — в голосе Евдокима Афанасьевича слышалось искреннее удивление. И столь же искреннее возмущение. — Ленты, бусины, глупости, к которым она и в девичестве-то равнодушна была… а она… она молча встала и ушла, чтобы вернуться с «Вестником магии», который и швырнула ему в лицо. Сказала, что если её идеи были столь глупы, то отчего Егорьев не постеснялся выдать за собственные?

Стася приложила ладонь к стеклу.

— Я и сам не знал, каюсь. Она… ни словом ведь. Ладушка читала эти журналы… прежде читала, и опять вот начала. У меня имелась подборка, присылали по просьбе… вот… — Евдоким Афанасьевич тяжко вздохнул. — Порой… потом уже… когда все случилось, я думал, что, возможно, не был так и прав. Что стоило бы поступить так, как советовали они, что супруга, что Береника. Надо было убедить Ладушку, уверить, отослать с мужем. Что… только тут, — он хлопнул себя по груди. — Тут не давало покоя. Понимаешь?

— Да.

Наверное.

У нее, Стаси, никогда-то особого выбора не было. И не потому, что не оставляли, наверное, если бы она тогда сказала, что хочет стать юристом или там бухгалтером, ей бы позволили.

Или остаться после учебы в Екатеринбурге.

Или…

Но в том и беда, что она не хотела.

Не знала, чего хочет.

А если бы знала? Наверняка знала? Хватило бы сил настоять на своем?

— Он разозлился?

— Скорее опечалился. А потом… потом стал говорить, что сделал это во благо, что слишком любит её, что не готов остаться один, и потому пытался защитить.

— Обокрав?

— Он сказал, что идеи спорны и он просто вынес их на всеобщее обсуждение. Что отзывы, полученные на ту статейку, нехороши, а если бы были хороши, он бы показал их Ладушке. Порадовал бы её…

— Имя ведь его стояло?

— Верно, — Евдоким Афанасьевич склонил голову. — Лада… спрашивала его, как будет, если она вернется. И… поняла, что по-прежнему. Да, Егорьев готов был обещать все, но… он бы нашел способ не сдержать слова. Убедил бы себя, что вновь же действует ей во благо, что…

…точно знает, как сделать её счастливой. А для этого можно и поступиться малостью. Сперва одной, потом другой, потом… потом, глядишь, и поступаться будет нечем.

А счастье?

Счастье — вот оно. Не нравится? Не его вина. Он ведь старался.

Искры прожгли стекло и ударились в ладонь, прошли под кожу.

— Ай, — Стася замотала рукой.

— Сила тебя признала, — кивнул Евдоким Афанасьевич с преважным видом. — Ты бы собрала её, глядишь, и сама прибавилась бы…

В чем именно Стася прибавилась бы, уточнять не стал.

— Когда Ладушка отказала, он разозлился. Потребовал, чтобы она исполнила долг и о клятве напомнил, перед богами. И она ему тоже… далее случилась обыкновенная ссора, верно, какие во многих семьях происходят. Он отбыл к себе, а Ладушка заперлась в своих покоях и не выходила несколько дней.

Что-то подсказывало Стасе, что на том дело не закончилось.

Есть такие люди, к которым просто хочется подойти и поинтересоваться, сложно ли без мозгов жить.[1]

…приватное мнение одной ведьмы о потенциальном женихе, который искренне полагал, что точно знает, что нужно женщине для счастья.

Выбравшись за город, Басенька едва не повернула назад. И повернула бы, когда б не Маланька, которая сопела прегромко, но шла вперед с видом пререшительнейшим.

Признаваться Маланьке в том, что ей страшно, Баська постеснялась.

И мысленно себя укорила: идти-то недалече. До развилки. А уж там надобно насыпать круг соляной, воткнуть три вороньих пера и громко сказать:

— Явись, ведьма!

Главное, решительно.

Соли Баська на кухне прихватила цельный мешочек, а вот с перьями долго маялась, потому как одна нянюшка говорила, что перья всенепременно вороньими быть должны, а другая, что петушиные тоже сойдут, главное, чтоб черные, как ведьмина душа.

Баська какие-то нашла.

Авось, да и хватит.

В конце-то концов, какая ведьме разница? Хорошо было бы, конечно, еще самого петуха прихватить, чтоб в жертву принесть, но сама мысль о том пугала. Да и как его тащить? У батюшки-то на подворье петухи огроменные, мало овец меньше, на таком и ездить можно.

Еще клюнет.

Или шпорой ударит.

Да и… поди-ка объясни, на кой Маланьке чужой петух понадобился? Пришлось перьями обходиться.

Темнело.

Как-то вот скоро так темнело. Солнышко, будто с колышка сорвавшись, на котором днем висело, покатилось в лесную чащобу. Да и тучи небо заволокли, затянули.

— Жуть, — тихо сказала Маланька, когда они добрались-таки до лесу. И Басенька согласилась, что жуть жуткая. Вот домой бы сейчас, лечь на лавку, на перинку, кликнуть девок, чтобы подали кисельку горячего или там сбитню, а к нему пряничков, булок свежих или вот даже марципанов, папенькою привезенных Басеньку побаловать.