Флердоранж - аромат траура - Татьяна Степанова

Он не смотрел на Катю.

— Извините, Николай Христофорович, я не хотела ее как-то очернить в ваших глазах. Я просто высказала то, что видела своими собственными глазами. Ваша Галина Юрьевна пьет горькую.

— Ну пьет. Жизнь тяжелая — запьешь… Своими глаза-Ми, своими глазами, — Трубников покачал головой. — Девчонка ты, пигалица, а судишь людей! Кроме глаз-то, в нашей работе еще сердце надо иметь. Особенно девчонке молодой — сердце. Оно иной раз дальше видит, зорче…

— Скажите, а вот когда здесь Артема убили, вы лично связали это убийство с тем, прошлогодним, в Борщовке? — спросила Катя.

— Колосов же говорил, чтр они не…

— Николай Христофорович, Колосов далеко, в Москве, а вы здесь. И вы мне сердцем, не глазами смотреть предлагаете. А самому-то вам сердце что подсказало? Что вы сами для себя, решили? Эти случаи для вас связаны? Ответьте, я должна это знать, Мне это важно.

Трубников глянул на нее. Кивнул.

— А в чем, в чем конкретно для вас представляется, воображается, видится сердцем эта связь?

Участковый угрюмо молчал. Катя долго терпеливо ждала, но он молчал. Как партизан!

— Ладно, давайте собираться, куда хотели ехать, — сказала Катя, тяжко вздохнув. И чтобы сменить тему, спросила: — Значит, тут у вас не одна церковь-то? Я мимо каких-то развалин только что проезжала.

— Это церковь Воскресения. Ее в тридцатых еще порушили. А сейчас у отца Феоктиста нашего руки не доходят восстанавливать, да и средств пока нет. Так и стоит брошенная. Сколько годов. Между прочим, церковь эту здешние помещики Волковы строили — те самые, про которых тут у нас разное болтают, — Трубников хмыкнул. — Говорят, сам Костальен… Слыхали про него?

— Слыхала, как не слыхать.

— Ну, Костальен, когда он дочку-то волковскую соблазнял, обещал ей клятвенно как раз в этой самой церкви венчаться. В ту ночь, когда он на Татарский Хутор-то налетел и зарезал-то ее и братца ее шашкой порубил, венчание тайное в этой самой церкви и должно было состояться. Только он, бандит, иначе своей невестой распорядился, в кровнее и брата ее искупался, подонок. И с тех самых пор, как мертвый с ним за это его зверство посчитался на ржаном поле, говорят, что… Мне маленькому еще бабка моя рассказывала — если на колокольню в сумерках подняться и ночь просидеть без сна, то увидеть можно, как… — Трубников перехватил Катин взгляд и вдруг сплюнул в сердцах: — Тьфу ты пропасть! Это прямо наваждение какое-то, чушь проклятая! Как зараза — и не хочешь, а заразишься! — он еще раз сплюнул и пошел в дом одеваться.

Катя терпеливо ждала его. Впрочем, пока, при таком причудливом раскладе, ей ничего другого и не оставалось, как терпеливо ждать.

А в церкви на заупокойной службе было торжественно и чинно. Ничто не предвещало будущих ужасных кровавых событий. Ничто.

Катя ожидала увидеть траурное мероприятие «строго для своих», однако в церкви Преображения в Большом Рогатове было многолюдно. И кроме близких и знакомых Чибисовых и Хвощевых, было еще немало прихожан из окрестных деревень и поселков. В толпе Катя увидела Павловского и Туманова. У стола для поминальных записок склонилась Галина Островская в черной вязаной кофте, накинутой поверх пестренького летнего платья. Прибыл и Савва Бранкович. Он мало следил за панихидой, больше разглядывал новую роспись стен. Роспись была выполнена по всем канонам, однако довольно аляповато. И вообще в этой старой, возрожденной из развалин сельской церкви многие новые предметы смотрелись как-то излишне богато и ярко — позолоченный резной алтарь в завитушках барокко, новые лампады, чугунные светильники и подставки для свечей.

Отец Феоктист, облаченный в серебристые ризы, вел службу не спеша, проникновенно, с приличествующей обряду скорбью. Чибисовы были все в сборе — Михаил Петрович, Полина, Елизавета Кустанаева, две пожилые женщины — явно прислуга, шофер Чибисова и семейный приживал-старичок Кошкин. Все были на своих местах — мужчины справа, женщины слева.

Полина и Елизавета Кустанаева — обе в черных платьях и черных шалях на головах — стояли рядом. Держали свечи в руках, но друг на друга не смотрели. Катя отметила, что Кустанаева была бледна и явно чем-то сильно встревожена. Иногда она поворачивала голову, словно искала кого-то в толпе прихожан.

Лицо Полины было замкнуто, но особой скорби и горя не вырастало. Катя наблюдала за девушкой всю службу — Полина ни разу не заплакала, а только опускала глаза, когда отец Феоктист проникновенно поминал «раба божия Артемия».

Кто удивил Катю, так это сам Чибисов. Он был красен, почти багров. И от него на всю церковь разило перегаром. Это было так необычно, что даже стоявший справа от Кати участковый Трубников тихонько хмыкнул: ну и ну. Чибисов, как и женщины, тоже держал в руке свечку и сжимал ее так крепко, что воск плавился от тепла его широкой ладони. Он ни на кого не смотрел. А когда прихожане вслед за вдохновенным отцом Феоктистом хором запели «Отче наш», его осипший голос звучал невпопад общему ритму молитвы.

Отец Феоктист начал каждение — позолоченная кадильница мелодично звякала в его руке при каждом взмахе. Запахло ладаном. Катя отметила, что здесь, в храме, отец Феоктист выглядит, совсем по-иному, чем тогда, в доме Чибисовых. Там он был просто странный человек в рясе, а здесь… Катя наблюдала за ним — как он по-отечески благосклонно наклоняет голову, куря ладан, благословляет широким уверенным жестом прихожан. Как отчетливо, внушительно произносит сочным густым баритоном слова молитвы, делая старославянский язык доходчивым и понятным каждому.

Она прикинула — сколько же лет может быть отцу Феоктисту? Получалось, где-то около сорока. Он был ненамного старше Павловского. Широкоплечая спортивная фигура его дышала силой и энергией. Парчовые ризы придавали ей еще больше внушительности. Катя вспомнила словечко «византийство», которое так любил в последнее время употреблять в отношении некоторых явлений нынешней российской жизни друг детства Серега Мещерский. Словечко было многозначительным и туманным, но… Если понятие «византийство» существовало, то ярким его воплощением был именно отец Феоктист. Он был словно бы неотъемлемой частью этой заново отстроенной, заново побеленной, заново расписанной старой сельской церкви с ее кустарным позолоченным барокко, зелеными куполами-маковками и стайкой перешептывающихся старух-прихожанок в ситцевых темных платочках.

Катя вспомнила другую церковь, лежавшую в руинах у Татарского хутора. Там среди обвалившихся стен, крапивы и чертополоха вообразить себе статного, бравого, речистого византийца — отца Феоктиста было нельзя.

— Благочинный-то наш сегодня служит как солидно, прямо по-архиерейски, — услышала она сзади чей-то одобрительный шепот. Оглянулась: Вера Тихоновна Брусникина разговаривала с какой-то своей пожилой приятельницей. — Так ли на Казанскую служить будет?

— Так, так… Ты, подруга, в церкви давненько не была, а он всегда так служит, не ленится. И проповедь обязательно прочтет, — откликнулась товарка. — Я иной раз прям плачу, когда он обличать-то начинает. Стою и реву. А потом так светло на Душе делается. Вот, думаю, живешь-живешь, грехами небо коптишь… В Лавру, что ли, как-нибудь съездить к Сергию Преподобному, очиститься? А ты, Тихоновна, слышь… что я спросить-то хотела у тебя… это, ты в лес-то еще не ходила за черникой?