Флердоранж - аромат траура - Татьяна Степанова

Артем смотрел на мир со своего портрета нежно и лукаво. И словно не жалел о том, что случилось.

— Нравится? — спросил Бранкович. — Я знал, что вы именно на эту мою работу сразу обратите внимание. Я даже сегодня перевесил портрет.

— Чтобы он сразу бросился мне в глаза? — спросила Катя, — Артем долго вам позировал?

— У нас было несколько сеансов еще в Москве. В моей мастерской на Цветном бульваре, — Бранкович отступил, сложив руки на груди, разглядывая портрет. — Эта вещь так и осталась незавершенной. Я не торопился. Думал, у нас с ним много времени. И ошибся.

— Артем сам заказал вам портрет?

— Нет, он мне ничего не заказывал. Я рисовал его по собственному желанию. Вот взгляните, я и дочку Чибисова тоже рисовал. Они сюда ко мне иногда заходили вместе. — Бранкович кивнул в противоположный, конец мастерской. Там стояли два мольберта и деревянный станок с укрепленным большим холстом, прикрытым синим рядном. Но Бранкович указывал не на станок, а на стену за ним, всю сплошь увешанную небольшими этюдами в простых рамах. Незаконченный портрет сангиной был действительно портретом Полины. Она была изображена на своем мопеде со шлемом в руках.

А рядом висела совсем небольшая картина. Она очень понравилась Кате — это была уже жанровая сценка. Бранкович сказал, что это «Свадьба в Тузле» (есть такой городок в Боснии).

Свадьба была восточной, красочной, пестрой. Ни маленьком холсте был запечатлен целый мирок: чинные жених и невеста за столом под цветущей сливой, мулла в чалме, танцующая молодежь в джинсах, тут же пляшущие цыгане, какие-то важные пожилые усачи в воскресных «тройках», шафер явно мафиозного вида с гвоздикой в петлице, подвыпившие гости, среди которых было пруд пруди небритых боевиков в камуфляже, одной рукой обнимавших хохочущих подружек, а другой придерживавших автоматы. И над всем этим мирком парил ангел с крыльями, как у белой летучей мыши, и дудел (едва не лопались румяные щеки) на саксофоне.

«Свадьба в Тузле» дышала мелодиями Кустурицы, и от этого на душе Кати сразу стало как-то легче. Словно что-то отпустило… Она повернулась к Бранковичу. Тот улыбался, словно говорил — вот видите, и ничего страшного. Я такой.

Со «Свадьбой» соседствовал еще один портрет, написанный маслом. Очень красивая обнаженная блондинка. Поза, в которой она была изображена, и особенно соседствовавший рядом с ней на холсте металлический шест намекали на то, что Бранкович изобразил стриптизершу. Катя хотела было рассмотреть этот портрет получше, но Бранкович внезапно снял его и поставил на пол изображением к стене.

— Извините, — сказал он быстро, — это неудачная работа. Совсем неудачная.

Об этом портрете стриптизерши Катя почти сразу же забыла, потому что внимание ее было отвлечено «большим полотном», стоявшим на станке. А вспомнила про портрет позже, быть может, даже с непростительным опозданием.

Бранкович медленно стянул синюю ткань с холста и…

Катя увидела поле. А может, и кладбище. А может, и одну огромную разрытую могилу. А может, и гигантское препарированное тело. На холсте все это одновременно сливалось и расслаивалось, разделялось и соединялось, отпочковывалось и срасталось вновь. Земля была похожа на плоть. Плоть становилась землей. Золотые колосья прорастали сквозь спутанный клубок тел, изображенных внизу холста. Но эти скрюченные мертвые тела были как бы и живыми: они копошились, извивались, вгрызались друг в друга, пытаясь пробиться сквозь толщу плоти-земли наверх, к свету. А наверху, на тучном и спелом ржаном поле тоже были тела, тела, груды мертвых, живых, полуживых тел, трупы, живые трупы.

На поле во ржи шла яростная битва — обнаженные фигуры и фигуры, одетые в форму разных времен, разных веков от рыцарских лат до камуфляжа, сплетались самым невообразимым образом и самым фантастичным, жестоким образом уничтожали друг друга. У них было и оружие — разных веков и разных стран, от турецкого ятагана до миномета, но оно ничего не решало. Живые и мертвые пожирали, рвали друг друга на части, и пощады не было никому. А плоть в калейдоскопе красок обращалась в прах, в корни, стебли, колосья…

В правом углу картины были видны башня и гусеницы танка. Броня его была залита кровью, а мощные гусеницы вминали, запахивали в землю растерзанные человеческие останки. Это был словно вмонтированный в картину кадр из некогда скандально знаменитого фильма Александра Павловского про кавказскую воину. А в центре холста Катя снова увидела Артема Хвощева и содрогнулась; потому что портрет «обнаженного» оказался не чем иным, как этюдом к тому, что было нарисовано здесь. А здесь в Артеме уже не было ничего человеческого — окровавленное голое тело словно бы распадалось, расчленялось на части, утопая, увязая, погружаясь в землю, прорастающую стеблями ржи.

Все было изображено с поистине «далианской» точностью к деталям в строгой академической манере, отчего эффект был еще большим. Возможно, в самом этом запредельно точном натурализме присутствовал своеобразный кич, но вместе с тем что-то в этой пока еще не законченной картине (верх холста оставался пока недописанной грунтовкой) было до крайности зрелое, сильное, болезненно-оттайкивающее и одновременно притягательное. Нигде, ни на одной выставке мимо такой картины пройти было нельзя.

— Что же это такое? — тихо спросила Ката. — И это ваш… Элевсин?

— Это то, что я называю испытанием на прочность, — акцент Бранковича снова усилился, быть может, оттого что он был возбужден реакцией нового, свежего зрителя.

— А что будет там, вверху? — Катя показала на нетронутую часть холста.

— О, это я еще не решил. Эту отгадку я искал сегодня в поле, в небе, в ваших испуганных глазах… Может быть, там будет небесное воинство — великое, прекрасное. А может… ад. Я не знак. Не хочу, чтобы это было банально, — Бранкович улыбнулся. — Иногда я словно вижу это во сне. Не потом просыпаюсь и… не вижу. Не помню. Наверное, я еще чего-то не понял… А для того чтобы понять, нужен опыт.

— Опыт в чем? — спросила Катя. Но Бранкович молчал.

— Вы поразительно изобретательны в изображении мертвых. — Она чувствовала острое желание выйти из духоты мастерской на воздух. — Откуда это у вас?

— После того как я имел неосторожность напугать вас на месте убийства, этот вопрос, наверное, не случаен, да? — Бранкович смотрел на Катю, явно наслаждаясь эффектом, произведенным на нее картиной. — И вы, наверное, не очень поверите художнику, если он скажет, что часто и подолгу раньше работал в анатомических театрах, в моргах. Рисовал с натуры, И потом, я видел войну так, как вижу вас. А на войне — как на войне.

— Артем позировал вам и для этой картины?

— О нет, мальчик не успел.

— А может, все-таки позировал? — резко спросила Катя. — Уже сам того не сознавая?

— Как, как вы сказали? Я иногда не совсем точно понимаю по-русски? — Бранкович улыбнулся, но глаза его холодно, колко блеснули. Он словно вел теперь какую-то игру, провоцируя Катю спросить прямо о том, о чем прямо пока спрашивать было нельзя.