В тени Холокоста. Дневник Рении - Рения Шпигель

Сегодня все будет решено. Я соберу все свои умственные и физические силы и достигну цели. Или я умру, пытаясь это сделать.

Скжипчиньский даст мне окончательный ответ в 5 часов. В полдень они забрали наши удостоверения, чтобы проставить штампы (вместе с удостоверениями жен). Я решил рискнуть своим документом, потому что это был для меня последний шанс спасти Ренушку. Не повезло! Они угрожали отправить меня в гестапо. После долгих уговоров они, наконец, сняли эту угрозу. Но этот подлог стоил мне работы в HUV[97]. В 8 часов я узнаю, оставят меня или нет. Я ухожу.

О, боги! Какой кошмар! Все было напрасно! Драма длилась один час. Я не получил свое удостоверение. Я себя просто зарезал! Зося ушла. Теперь я совсем один. Что со мной будет? Это большой вопрос. Хотел спасти родителей и Рену, а вместо этого сам попал в беду. Похоже, это конец света. Я все еще надеюсь.

Три выстрела! Три жизни потеряны! Это случилось прошлой ночью в 22:30. Судьба решила отнять у меня самых дорогих мне людей. Моя жизнь кончена. Все, что я слышу, – это выстрелы, выстрелы… выстрелы. Дорогая моя Ренушка, последняя глава твоего дневника завершена.

Я провела всего около двух недель в гетто, находившемся в бедном, запущенном квартале Гарбарзе, на северо-востоке от квартиры наших бабушки и дедушки. Нацисты дали каждому еврею на переезд двадцать четыре часа и позволили каждой семье взять не больше двадцати пяти килограммов вещей. Бабушка, дедушка, Рения и я собрали самую практичную летнюю и зимнюю одежду, самую крепкую обувь и взяли пальто на случай, если нам никогда не вернут меха. Дедушка набил сколько смог золотых долларовых монет в угол своего чемодана, надеясь, что охрана их не найдет. Серебро благополучно закопали в подвале, бабушка и дедушка должны были вернуться туда за ним после войны.

Двадцать седьмого июля внутри Пшемысленского гетто начался «Актион». Если вы не могли доказать, что заняты на физической работе или работаете служащим, если в гестапо вам не проставили штамп о разрешении на работу, из гетто вас принудительно отправляли в лагеря или на смерть. Штамп получили только пять тысяч евреев, и среди них, к счастью, были Зигмунт и Мацек. Увы, моя сестра, бабушка, дедушка и я в их число не вошли.

Днем позже гестапо окружило Пшемысленское гетто и начало сгонять тех, кто там жил. Шесть с половиной тысяч евреев были погружены на телеги и отправлены в лагерь смерти в Белжец, примерно в ста километрах к северо-западу от города. Еще две с половиной тысячи – тех, кто был признан слишком старым или немощным, – отправили на грузовиках в окружавший Пшемысль лес Гроховце. Там их расстреляли в затылок и захоронили в общей могиле.

Мы с сестрой не вошли ни в одну из этих групп. Каким-то образом – каким не знаю, и он мне никогда об этом не говорил – Зигмунт сумел тайно вывести Рению и своих родителей на чердак трехэтажного многоквартирного дома по адресу улица Монюшко, 10, где жил его дядя Самуил Голигер, член юденрата. Меня с ними не было. Ранее мы с Зигмунтом прокрались к пропускному пункту, чтобы попытаться добраться до дома моей лучшей подруги Дзидки.

Скорее всего, я ушла из гетто рано утром, но говорю это только опираясь на то место в моем мозгу, где я прокручивала каждое воспоминание по тысяче раз. Это то же самое место, где я искала последние воспоминания о сестре, но там оказалось пусто. Я забыла, как с ней прощалась. Какое у нее было выражение лица? Что она мне сказала? Я бы что угодно отдала, чтобы вспомнить последние слова, которые мы сказали друг другу. Что угодно отдала бы, чтобы знать, что я ей сказала, как я ее люблю.

Но я помню, как в последний раз видела бабушку и дедушку. Они храбрились, когда Зигмунт объяснил, что мне пора уходить, что мне надо выбираться, что время не ждет. Бабушка, которую я очень любила, отвернулась, закрыв лицо руками. Дедушка встал на колени, положил руки мне на плечи и заглянул в глаза. Потом протянул мне маленькую, яркую коробку с ручкой в виде цепочки. Она была как сундучок для завтрака, как будто я – маленькая девочка, собравшаяся впервые пойти в школу сама, а не ребенок, уходящий на всю жизнь.

«Я набил туда двадцать золотых монет, – сказал он. – Это все, что у меня есть. Куда бы ты ни пошла, всегда сможешь их продать и получить деньги».

Бабушка подошла ко мне, держа в руках тонкое голубое пальто, которое я надевала только летними вечерами. Она просунула в него мои руки – осторожно, чтобы не помять розовое платье, что было на мне, – и застегнула пуговицы. Бабушка и дедушка торопливо меня обняли и проводили из дверей в сад, где ждал Зигмунт.

Не знаю, что с ними случилось, но уверена – они оказались в той общей могиле в лесу Гроховце. Просто они были слишком старые, чтобы нацисты повезли их в лагерь.

Я не помню точно, как Зигмунт вывел меня из гетто, но каким-то образом он сумел отвести меня прямо в дом Лещинских. У них была квартира в доме без лифта, дом стоял рядом с фабрикой, выпускавшей кофе в банках, а фабрика эта принадлежала г-ну Лещинскому. Их дом был в другой части города, не там, где магазин бабушки с дедушкой, моя школа и каток на пруду. Дзидка, моя самая близкая подруга в целом мире, встречала меня вместе с родителями и двумя сестрами.

Я не знала, сколько пробуду там. Мне кажется, я даже не понимала, почему я там оказалась. Помню одно: даже при том, что я была с Дзидкой и ее семьей, с людьми, которых я любила и которым доверяла, – я была в ужасе. По нескольку раз в день стучали в дверь с требованием провести обыск в квартире. Г-н и г-жа Лещинские делали мне знак спрятаться под кроватью, шепча: «Ни слова не говори. Не дыши. Мы за тобой придем». Потом они закрывали дверь.

Я сворачивалась под кроватью в комочек, грудь колыхалась, когда я пыталась сдержать слезы.

«Минутку!» – обращается г-н Лещинский к тому, кто с другой стороны у двери.

Потом он открывает дверь и говорит несколько слов, потом тишина. Дверь закрывается. В последующие два часа или полдня я в безопасности.

Я доверяла семье Дзидки, и, более того, я доверяла Зигмунту. Я знала, он сделает все, что в его силах, чтобы спасти Рению, была ли она все еще на чердаке у его дяди или он куда-то ее перевел, как меня. Он любил Рению и обещал нашей мамочке защитить ее.

Вы уже знаете историю Рении. Как Зигмунт ни старался, он не смог ее спасти. Мою красавицу сестру убили 30 июля 1942 года, вместе с родителями Зигмунта.

Прошло несколько недель, пока я узнала, что с ней случилось. Свернувшись под кроватью в квартире моей лучшей подруги, я понятия не имела, что кто-то рассказал немцам о том, что на чердаке дома г-на Голигера скрываются трое евреев, и когда туда ворвалось гестапо, Рению и родителей Зигмунта вывели наружу и расстреляли.