Оркестр меньшинств - Чигози Обиома

– Ты должна это спеть, мамочка.

– Боже мой, Нонсо, я должна? – Она легонько ударила его по руке.

– Ай, ой! Ты меня убьешь, да.

Она рассмеялась.

– Я знаю, мои удары для тебя как перышки. Но ты говоришь, они тяжелые. Но это же ложь. Но, понимаешь, это песня, обращенная к богу. Поэтому я не хочу обращать ее к тебе так, словно она любовная.

– Извини, мамочка. Я знаю. Я просто хочу, чтобы ты спела ее. Я хочу услышать, как ты поешь, и еще понять, почему она вспомнила тебе меня.

Он закончил говорить, и теперь она открыла глаза.

– «Напомнила», а не «вспомнила». «Напомнила тебе обо мне».

– Ой, мамочка, ты права. Извини.

– Ну хорошо. Только я стесняюсь. Ама’им ка е ыш а гу эгву.

– Хороший игбо, – сказал он и рассмеялся.

– Глупо! – Она снова ударила его. Он поежился и сморщился, словно от боли. Она высунула язык, оттянула вниз кожу под глазами, так что теперь стали видны целиком ее глазные яблоки до самой сеточки прожилок. – Вот что ты заслуживаешь за твои насмешки надо мной.

– Ну, теперь ты споешь?

– Хорошо, обим.

Он смотрел на нее, а она подняла глаза, сплела пальцы и начала петь. Ее голос словно покачивался, мягко и нежно, когда слова слетали с ее губ. Эгбуну, невозможно без волнения наблюдать за силой воздействия музыки на сознание человека. Старые отцы знали об этом. Поэтому они и говорили, что голос великого певца могут услышать и глухие уши, и даже мертвые. Ах, как это верно, Осебурува! Ведь человек может пребывать в состоянии глубокой печали – в этом утробном, погребенном состоянии. Целыми днями он может лежать неподвижно, в слезах, иногда даже отказываясь есть. Соседи приходят и уходят, родня появляется и исчезает из дома со словами «крепись, братишка, все будет хорошо». Но вот все слова сказаны, и он возвращается в свою темницу. Но дайте ему послушать хорошую музыку, спетую красивым голосом или по радио, и вы увидите, как его душа поднимается, медленно поднимается из темницы, выходит через порог на солнце. Я видел это много раз.

Сильные руки последних строк схватили моего хозяина, чей страх потерять Ндали в те дни все нарастал.

Ты мой царь,

Ты мой царь,

И ты идешь ко мне.

Иисус, ты идешь ко мне,

И ты идешь ко мне,

И ты идешь ко мне.

Когда она закончила, он схватил ее руку и поцеловал с такой страстью, что позднее, когда они занимались любовью, она спросила, не от песни ли ей было хорошо, как никогда.

Эта песня звучала в его голове, когда он сошел с автобуса на мощеную аллею, которая выводила на длинную дорогу к Ближневосточному университету. И песня оставалась с ним даже потом, словно навязчивый шум, уловленный ухом вселенной. «И ты идешь ко мне». Впереди и вокруг, повсюду, куда достигал его взгляд, он находил свидетельства того, что говорил ему об этой стране Ти Ти, человек, с которым он познакомился в аэропорту: здесь в основном только пустыня, горы и море, здесь не растет ничего съедобного. Единственное, что он видел перед собой, – голую землю. Иногда на этой земле лежала большая кипа сухих сорняков, похожая на то, что люди за великим океаном называют сеном. А на обочине дороги стояли большие билборды. Перед самой автобусной остановкой он увидел площадку с разбитыми автомобилями и всевозможным металлоломом. На траве стоял разобранный до самой рамы грузовик с пустыми глазницами фар. Рядом с ним стояла белая спортивная машина, перевернутая и удерживаемая на месте выжженными останками того, что прежде было, видимо, пикапом. Тут же – еще один грузовик, искореженный, со смятой до неузнаваемости кабиной.

Он подумал было позвонить Ти Ти, поскольку Ти Ти учился в Ближневосточном, в том самом университете, название которого Тобе записал на своей бумажке, когда им сказали, что именно там и учится Джамике. Он начал искать свой телефон, но я осенил его мыслью, что он не записал номера Ти Ти. Когда они встретились в аэропорту, телефон моего хозяина разрядился. Он со злостью посмотрел на телефон, потер руку о его ребро. Ему пришло в голову забросить телефон куда подальше и больше никогда его не видеть. Но он поймал себя на том, что просто засовывает телефон в карман. Теперь он дошел до ограды, за которой находилось что-то похожее на стадион. Перед воротами стояла в ожидании группа людей, среди них он увидел чернокожую девушку. Ее платье из ткани анкара напомнило ему платье, которое когда-то носила его сестра. В ушах у девушки он увидел затычки, и она покачивала головой в такт музыке, принимаемой этими затычками, которые мой хозяин определил в своей голове как «наушники». Он подошел к ней.

– Скажи, пожалуйста, сестра, это Ближневосточный?

– Нет. Ближневосточный еще дальше, – ответила она.

– Вот как. Далеко?

– Да, но нас туда отвезет автобус. А вот и он. Мы в него сядем, и он тебя высадит у кампуса, куда тебе надо.

– Спасибо, сестра.

Этот автобус был аккуратнее, новее, пассажиров в нем было побольше, чем в том, на который он сел у своего университета, и в нем ехало много турецкой молодежи, говорившей на своем языке. Чернокожая девушка прошла назад и, не найдя свободных мест, осталась стоять, держась за поручень, торчавший из штанги под потолком. Автобус внутри был весь обклеен всевозможными постерами. И ни один из них не был на знакомом ему языке. На одном постере черный студент стоял рядом с белым студентом, оба показывали на здание, высокое, как некоторые из тех, что он днем ранее видел в центре города. Он теперь подумал о том, насколько все другое в этой стране. Там, в земле великих отцов, нищие и люди, продававшие всякие вещи, штурмовали автобусы, чтобы продать свои товары, пытались привлечь внимание пассажиров. Он вспомнил толпы в автобусном парке в Лагосе, как он пытался сторговаться с человеком, который продавал дешевую парфюмерию и не давал ему прохода. Ему пришло в голову, что он попал в хорошее место, ему, вероятно, понравилось бы здесь, по крайней мере порядок здешний понравился бы.

Он вышел на первой остановке у университета. Вместе с ним вышли два студента с книгами. Автобус двинулся дальше, издавая громкий жалобный вой, по дороге между двумя полями искусственной, как мне показалось,