Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

И насколько эти слова П.Н. Милюкова по отношению к партии верны, настолько же его тогдашние утверждения о дезавуировании партией В.А. Маклакова и Павла Дмитриевича Долгорукова не соответствуют истине, что видно из напечатанного в сборнике «Право» отчета кадетского съезда в апреле 1906 года, то есть после их заграничной поездки. Председателем съезда предложен был князь Павел Дмитриевич Долгоруков, и Н.И. Кареев от лица Петербургского городского комитета мотивировал это такими словами: «За последнее время это уважаемое имя трепалось, делались попытки облить потоками грязи, мы все очень рады возможности протестовать против этого. Мы должны заявить, что нашим председателем должен быть князь Долгоруков».

Предложение Кареева было принято при общих рукоплесканиях. Если даже Милюков сам был введен и ввел других в заблуждение, то тем более простительно, что такое лицо, как тогдашний министр финансов граф В.Н. Коковцов, ведший в 1906 году в Париже переговоры о займе, стоявший далеко от русских партийных дел и не имевший ни нужды, ни желания в них разбираться, стал жертвою ходивших потом слухов по поводу эпизода, в общем незначительного и для него никакого значения не имеющего. Вот что он пишет на стр. 155 и 156 т. I своих воспоминаний, изданных им уже в эмиграции, более четверти века после событий, им описываемых, и семь лет спустя после смерти брата. Во время посещения им президента республики Фальера последний сказал: «Но вы должны быть готовы к тому, что это (то есть заключение займа. – П. Д.) пройдет не совсем гладко, потому что здесь находятся ваши соотечественники, которые ведут самую энергичную кампанию против заключения займа».

Затем приводится рассказ Фальера, как он, благодаря посредничеству Анатоля Франса, принял русских, которые неожиданно для него заговорили о займе. Имен их он графу Коковцову не назвал.

«Из слов президента республики я понял, что визит к нему был сделан после того, как попытка этих русских людей добиться свидания с министром финансов (Пуанкаре) не увенчалась успехом. Впоследствии имена этих двух лиц стали всем известны: князь П.Д. Долгоруков и граф Нессельроде. В бытность мою в Париже я нигде не встречался с ними, но впоследствии в заседаниях Думы мне не раз приходилось публично выступать по этому поводу, и всякий раз на мое заявление об этом печальном эпизоде со скамей оппозиции неизменно раздавалось: «Опять министр финансов рассказывает басни, которых никогда не было».

Благодаря авторитетности автора этих строк и категоричности его утверждения у читателя получается впечатление, что мой брат был у президента Фальера, и притом после того, как ему не удалось добиться свидания с министром финансов Пуанкаре. А между тем брат был только у последнего и, как выше было сказано, случайно и короткое время и после того, как заем был уже заключен. А на стр. 152 граф Коковцов говорит как раз про Пуанкаре: «Его содействию я обязан главным образом тем, что не уехал из Парижа с пустыми руками».

У президента же Фальера брат совсем не был и свидания с ним не добивался. Надо полагать, что во время посещения графом Коковцовым Фальера брата еще не было в Париже, так как Фальер говорил о могущих встретиться затруднениях для заключения займа, тогда как ко времени приезда брата в Париж заем уже был заключен. После появления воспоминаний графа Коковцова ко мне стали обращаться его читатели, а иногда обращаются и до сих пор, с недоуменным вопросом, каким образом Павел Дмитриевич мог участвовать в таком акте? Было даже несколько случаев, когда лица, думавшие, что это я противодействовал в Париже заключению займа, упрекали меня в этом антигосударственном образе действий. Я должен оговориться, что из чтения воспоминаний графа Коковцова и, главное, из моей с ним переписки я вынес впечатление, что он, по-видимому, с полной добросовестностью отнесся к своему освещению данного эпизода так, как он ему действительно представлялся, и лишь случайно и главным образом благодаря авторитетности своего имени подкрепил циркулировавшие в свое время неверные слухи.

Вот что пишет граф В.Н. Коковцов в своем письме ко мне, написанном 4 сентября 1941 года: «Из страницы 156 (моих воспоминаний) с очевидностью выясняется, что в бытность мою в Париже я не имел никакого понятия о том, кто именно из русских общественных деятелей находился в Париже во время заключения этого займа и кто из них посещал президента республики Фальера».

И далее: «Указывается совершенно определенно, что президент не упомянул мне ни одного имени. Слухи о волнующем Вас событии, конечно, ходили. Из думских кругов они неизбежно переходили в так называемые «кулуары», а из них перекочевывали и в газетные круги».

В. А. Маклаков 6 октября 1941 года пишет графу Коковцову: «Насколько я понимаю, ему (Петру Дмитриевичу Долгорукову) больно, что Вы как будто продолжаете думать, что именно его брат вел кампанию против займа и с этой целью был у Фальера. Ему хотелось бы слышать от Вас, что Вы теперь этого не думаете. В Вашем письме ко мне Вы пишете: «Истинное восстановление истины принадлежит целиком Вам, а вовсе не мне». Если эту фразу можно понять так, что мой рассказ о том, что делал Долгоруков в Париже, считается истиной, которую я восстановил, то это Ваше суждение и было бы для него тем самым успокоением, которое он так хотел получить».

Мне же В.А. Маклаков пишет от 9 октября 1941 года: «Я позволил себе указать графу Коковцову, что если мой рассказ о происходившем в Париже он считает «восстановлением истины», то это было бы для Вас очень дорого, и просил его разрешения сообщить Вам его. На это я получил ответ, который кончается такими словами: «Не разрешите ли мне вернуть Вам всю мою переписку с князем Долгоруковым и просить Вас ответить ему так, как Вы сами наметили в Вашем последнем письме ко мне. Я всецело присоединяюсь и к Вашему объему ответа, и к его формулировке». Рад, что я (то есть В.А. Маклаков), который больше всех виноват в том, что Павел Дмитриевич оказался как бы замешанным в это дело, смог, хотя и поздно, опровергнуть распущенную про него неправду».

В 1907 году брат был выбран от города Москвы во 2-ю Государственную думу, которая собралась в феврале и просуществовала всего 3 х /'г месяца, будучи настроена еще непримиримее к правительству, чем 1-я Дума. Во 2-й Думе Конституционно-демократическая фракция, в которую входил брат, уже не составляла ее большинства, как в 1-й Думе. Усилились левые группы, и появилась партия правых. Вся сессия прошла в непрерывном остром бое между «мы» и «они», то есть между правительством и оппозицией. Особенно бурлили и резко выступали социал-демократы со своими темпераментными кавказскими ораторами и социалисты-революционеры, вместо прежней более неопределенной фракции трудовиков. Мне пришлось быть лишь на одном заседании этой Думы, происходившем в аванзале Таврического дворца, вследствие обвалившегося ночью потолка в зале заседаний. Брат не выступал в Думе с речами; он только вносил несколько раз разные деловые предложения, и по большей части от имени Конституционно-демократической фракции, например о порядке перехода к очередным делам, о проектах резолюций и т. п. Между прочим он говорил по вопросу об отправке приветственной телеграммы Финляндскому сейму. Он вообще не был речист и не претендовал на роль оратора. А для обостренной, часто митинговой атмосферы этой Думы он совсем не подходил. Он по своим наклонностям был, безусловно, политиком в настоящем и буквальном смысле этого слова, происходящего от греческого πολίζ – город, то есть гражданином, государственником, а не тем, что у нас иногда подразумевается под этим словом, а именно политиком, играющим в партийные бирюльки. Нужно оговориться, что политиком у нас можно было быть лишь настолько, насколько русская действительность это позволяла. И нельзя было равняться, например, с такой страной, как Англия, в которой политическая свобода слова завоевана уже давно, где имеются целые династии политиков – государственных деятелей, где в университете преподается ораторское искусство и устраиваются показательные парламентские заседания. А у нас в младенческие годы представительного образа правления политическими ораторами являлись главным образом представители интеллигентских профессий, в которых наиболее приобреталась привычка к публичным выступлениям, как, например, адвокаты, профессора, земские и городские деятели. Вследствие того что представительный образ правления у нас был недавно завоеван снизу, большинство думских ораторов было оппозиционно настроено и к ним примкнули радикальные и в большинстве малокультурные митинговые ораторы левых секторов. У многих наших политиков того времени не могло быть достаточно государственных навыков, а иногда и государственного смысла, вследствие отсутствия у них привычки к ответственной, созидательной государственной работе. Эти навыки, переходившие порой в рутину, были у чиновничества, а требования жизни, проявляющиеся иногда в бурливой форме, у земщины. Рознь между «мы» и «они» в первых Думах не только не уменьшалась, но, напротив, увеличивалась, и отношения обострялись.