Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

К моему брату, по его политической ориентировке, подходило определение «консервативного либерала», то есть определенного и стойкого либерала, но умеряемого достаточным количеством задерживающих центров. Сторонник социальных реформ, он был противником социализма с его классовой борьбой и обобществлением орудий производства. Будучи истинным демократом, опять-таки в правильном смысле этого слова, он не был снобом радикализма, чем грешили у нас некоторые представители буржуазии и промышленности. Он не был ни народником, ни кающимся дворянином, ни толстовцем-опрощенцем. В нем были одновременно с искренним демократизмом некоторые характерные черты русского барина. Очень показателен для его политической физиономии тот факт, что никакого участия не только в подготовке, но и в разговорах о предполагавшемся дворцовом перевороте он не принимал, что видно из книги СП. Мельгунова «На путях к дворцовому перевороту», в которой автор книги отмечает «большое для того времени беспристрастие князя П.Д. Долгорукова».

В начале 1911 года Павлу Дмитриевичу пришлось оставить и должность предводителя дворянства. Так как я в то время жил с семьей почти безвыездно в своем курском имении и почти не видался с братом, то и тогда, вероятно, не знал сути и подробностей, сопровождавших это обстоятельство, а позже, во всяком случае, забыл их. Поэтому привожу в качестве свидетельских показаний письма двух запрошенных мною по этому вопросу лиц уже после смерти брата. Вот что писал мне 21 апреля 1928 года из Сербии покойный М.В. Челноков, бывший московский городской голова: «Против Павла Дмитриевича поход открыл губернатор, привлекши его к ответственности за «превышение власти» по статье, лишающей права участвовать в выборах. Обвинение было нелепое. В Московской губернии во всех уездах всегда крестьяне засыпали семена, а весной их для посева разбирали без разрешения губернского присутствия, а с согласия уездной земской управы и предводителя. Понятно, Павел Дмитриевич следовал общему порядку и разрешал семена разбирать. В Московской губернии хлебные магазины всегда служили только для хранения семян, а продовольственные запасы хранились в процентных бумагах. Поэтому крестьяне, не трогая продовольственных средств, на семена смотрели как на свою собственность и сдавали их в магазин для удобства – на хранение; даже не допускалась мысль, чтобы возможно было отказать в выдаче. Павел Дмитриевич, получив запрос от губернатора, ответил ему, что разобрать семена он разрешил, как делал всегда и как делается испокон веку во всей губернии. В ответ на это последовало привлечение его к ответственности. Уездная земская управа, которая должна была бы разделить ответственность с Павлом Дмитриевичем, была оставлена в покое, так же как двенадцать остальных предводителей и уездных земских управ, поступавших совершенно так же, как Павел Дмитриевич. В этой постыдной истории интересно отношение князя Павла Дмитриевича к своим коллегам по Дворянскому собранию. Князь остался совершенно спокоен, сохранил лично хорошие отношения с предводителями и только иногда над ними иронически подшучивал».

В конце 1940 года я запросил проживающего в Париже нашего знакомого москвича В.Ф. Малинина, не помнит ли он что-нибудь об этом деле. Вот что он мне написал: «По вопросу о вашем брате князе Павле Дмитриевиче могу Вам сообщить, что, будучи членом Московской городской управы от 1907 до 1917 года, я отлично помню свое участие в составе особого присутствия Московской судебной палаты с сословными представителями при разборе дела о Павле Дмитриевиче вместе с несколькими другими лицами по обвинению в сообщничестве по подстрекательству крестьян Рузского уезда к неисполнению ими каких-то обязанностей, каких – точно не помню. Отлично помню, как Павел Дмитриевич отказался от защитника и защищался сам. Князь был признан виновным, наказание же состояло в отчислении от должности предводителя по суду, что по закону лишало Павла Дмитриевича возможности занимать вообще выборные должности. Этого, конечно, и добивались не столько дворяне, сколько правительство. Я, как Вы знаете, будучи не левым, чувствовал искусственность процесса, как способа изъятия Павла Дм. из общественной деятельности, и поэтому остался при особом мнении».

Следствие и дело тянулись очень долго. Начались перед выборами в 3-ю Государственную думу, в которых он, как подследственный, не мог участвовать, и закончились в декабре 1910 года. «Возможно, – добавляет В.Ф. Малинин, – что в связи с этим приговором последовало и лишение придворного чина камергера». Я не имею никаких данных утверждать, чтобы этот приговор с формальной стороны был неправильным. Однако надо иметь в виду, что в общем специально введенный для политических процессов суд с сословными представителями по своей объективности был ниже суда присяжных и более способен поддаваться административному давлению, как и вообще суд времен министра юстиции Щегловитова. А что касается лишения придворного звания, то не надо забывать, что подобной каре подверглись в ту эпоху и такие лица, как черниговский губернский предводитель дворянства А.А. Муханов и В.Д. Набоков, которые, будь в России правовой строй, были бы консерваторами чистейшей воды и вернейшей опорой трона.

Во время Великой войны мы с братом оказались в двух соседних армиях на Галицийском фронте: он в 3-й армии генерала Радко-Дмитриева на Краковском направлении, в качестве начальника санитарного отряда Всероссийского союза городов, а я в 8-й Брусиловской на Перемышльском направлении, призванный в качестве прапорщика запаса армейской кавалерии. Несколько раз до меня доходили похвальные отзывы о деятельности санитарного отряда, действовавшего под его начальством. Раз только съехались мы с ним весной 1915 года на два дня во Львове в военно-тыловой обстановке. Припоминается мне посещение нами нашего хорошего знакомого Н.А. Хомякова, председателя 3-й Государственной думы, в то время главноуполномоченного российского Красного Креста. Помню, с каким интересом он расспрашивал нас, приехавших с фронта, о настроениях армии. Тогда уже началась тревога, связанная с недостатком боевого снаряжения, с огромными нашими потерями и с дрогнувшим уже кое-где настроением наших солдат. О полном развале армии в конце войны и о гражданской войне брат пишет в своем очерке «Великая разруха».

Этот период жизни брата хотя и косвенно, но достаточно ярко изображен в его статье, написанной тогда же, но нигде не напечатанной, воспроизводимой ниже полностью.

«Зимой 1914/15 года передовой отряд Союза городов, коего я был уполномоченным, работал в пяти верстах от фронта (р. Дунаец) в г. Тарнове, в Галиции, при 3-й армии, командиром которой был болгарин генерал Радко-Дмитриев, расстрелянный впоследствии в Пятигорске большевиками. Всю зиму немцы, подкреплявшие австрийский фронт, обстреливали нас из 16-дюймовой «Берты», снаряды которой, почти в рост человека, вырывали воронки сажени в три диаметром, разрушили вместе с вокзалом нашу амбулаторию и, взметая из воронок камни и землю, обсыпали ими нас и раненых, разбивая стекла в окнах.

Мы ездили на фронт, снабжая стоявший там Ровенский полк книгами из Московского общества грамотности, подарками и гостинцами, присылаемыми из России. Офицерам привозили также пиво, солдатам табак.

При многомесячной позиционной в этом месте войне обстрел обыкновенно был вялый. Мы оставляли автомобиль в халупе-штабе, в лощинке, и, идя прорытыми ходами, кое-где перебегая открытое место, раздавали подарки в передовых окопах. С нашего возвышенного берега в бинокль хорошо можно было видеть австрийцев и их окопы на другом, низменном берегу Дунайца. Налево виднелся разрушенный шоссейный мост, а вправо, вдали, мост железной дороги на Краков, одна из ферм которого свисала над рекой. Изредка пропоет на высоких нотах вражеская ружейная пуля.