Владимир Святой. Создатель русской цивилизации - Сергей Алексеев

Почему? Ведь митрополичий сан предстоятеля Русской церкви был согласован еще при крещении Владимира. Но в Византии к этому времени уже дважды, и не без кризиса, сменялся патриарх, и решения Николая Хрисоверга могли показаться несправедливыми новому главе Греческой церкви, Сергию II. К тому же, похоже, в среде ромейской знати, светской и духовной, вновь нарастало разочарование Русью. После первой очевидной выгоды новых политических выигрышей от союза с Владимиром Империя не обрела. Само прекращение набегов русов уже не казалось чем-то особенным. Прежде всего, незаметно было особой помощи в ходе все длящейся Болгарской войны. Неизбежно же нараставшие по мере распространения славянской грамотности культурные, а то и церковные связи Руси с Болгарией вызывали тревогу и подозрения в Константинополе.

Общий дух византийской политики на Руси в ближайшие десятилетия можно определить однозначно – недоверие к русским князьям и даже к самому русскому христианству. Какие-то основания для такого недоверия у «Царьграда», конечно, были. И дело не только в никогда не прекращавшихся связях Киева с латинским Западом. Речь именно о религиозных делах. Русь крестилась быстро, но обращалась медленно, и любой ромей, попадавший в новую, как ожидал он, христианскую страну, с удивлением и презрением повсеместно наблюдал языческие обычаи. Киевские христиане, долго (не без вины, заметим, Византии) остававшиеся без должного духовного руководства, естественно, многое забыли. Собственные обычаи и представления, возникшие в этой среде и воспринятые при Владимире новокрещеными соплеменниками, сохранялись долго, ошибочно воспринимались как часть Священного Предания. Между тем здесь неизбежно присутствовали заимствования и из языческих традиций, и из богомильской ереси. Последняя исподволь просачивалась на Русь через болгарских проповедников, а русское низшее духовенство еще не имело достаточной образованности и навыка для борьбы с еретиками.

При всем том снижение статуса Русской церкви не имело никаких ни правовых, ни моральных оснований. Если только зарождавшаяся духовная жизнь Руси находилась под угрозой – тем большее попечение должна была оказать материнская Церковь. Так, похоже, рассуждал и Владимир. Если действительно он не смирился с недоверием ромеев и последующее охлаждение вызвано было именно церковными делами – то великий князь был совершенно прав, с любой точки зрения.

Скончавшегося митрополита Леона погребли в Десятинной церкви. Там же, подле мощей святых Климента и Фива, подле гроба почитавшейся уже киевлянами Ольги, Владимир намеревался устроить и княжескую усыпальницу. По его приказу в 1007 году останки не только Рогнеды и Мальфрид, но также Изяслава и Всеслава Мстиславича были перезахоронены в Десятинной. Так свидетельствует Начальный летописец, утверждая, что в этом году «си», то есть «эти», «помянутые выше» умершие, были перенесены к Святой Богородице. Автор «Повести временных лет», однако, вновь разошелся с предшественником. Он решил, что «си» – сокращение от «святые», и написал соответственно. Однако мощи Климента и Фива вместе с другими корсунскими обретениями находились в Десятинной со времени ее освящения.

Кончины близких, однако, не остались единственной заботой Владимира в «пустые» по летописи годы. Он продолжал свои труды по устроению Русской земли. Теперь, после объединения всей страны под прочной властью Рюриковичей, требовалось налаживать отношения с соседями. На Юге и Востоке все складывалось более или менее благополучно. С Волжской Болгарией утвердился прочный, основанный на взаимной выгоде мир. То же и с Аланией, по соседству с которой ныне княжил Мстислав, – причем здесь союз основывался теперь и на единоверии. Как бы ни смотрели на русское «варварство» в Византии, с Империей Русь связывал династический брак. Оставался Запад. После неудач в Скандинавии тем более требовалось наладить надежные, подлинно союзные связи с западными соседями. Чехию, Польшу, да и Венгрию с Русью объединяло многое – древние славянские корни, сходный внутренний строй, недавнее принятие христианства…

Как ни странно это выглядит, ранее всего сложился союз с наименее славянской Венгрией. Основанное покорившими славянские племена угорскими кочевниками мадьярами княжество к началу XI века выросло в довольно мощное государство, имевшее некий вес на международной арене. Жупан Иштван (Стефан), уже христианин по вере, сплотил под своей властью всех мадьяр, сломив сопротивление своих родичей из разветвленной династии Арпадов. Одновременно он завершил обращение мадьяр в христианство – латинского обряда. В 1000 году Иштван установил прямые связи с Римом и получил от папы королевский титул. Так на карте Европы возникло Венгерское королевство.

Мадьяры издавна присматривались к землям хорватского Закарпатья, которые теперь подчинялись Руси, будучи, однако, отделены от нее горным хребтом. Владимир, только недавно покоривший хорватов, новой войны здесь совершенно не желал. Тем более войны с королем-христианином, чьи труды столь напоминали его собственные. Иштван, в свою очередь, сознавал мощь Владимировой Руси и не хотел пока рисковать. Ему хватало забот на северных границах, где лучшего оставляли желать отношения с Польшей и Чехией. Неясно, кто выступил инициатором – но в итоге между Иштваном и Владимиром установились «мир и любовь». Новый союз скрепили браком. Двоюродный брат Иштвана, герцог Ласло Лысый, взял в жены дочь Владимира Премиславу. Этим браком достигались две цели. С одной стороны, дружба между государствами обретала надежный залог. С другой – Владимир прикрывал границу на случай разрыва. Ласло, по-славянски Владислав, правил восточными областями Венгрии, вплотную прилегавшими к границам Руси, с многочисленным еще невенгерским населением.

Заботясь о границах юго-западных, Владимир не забывал и о Скандинавии. Усилившемуся датскому и шведскому влиянию требовалось противостоять, и здесь в интересах Руси оказывалось играть на противоречиях соперников. Решение проблем легло на плечи молодого князя новгородского Ярослава. Но можно не сомневаться, что в важнейших своих шагах он поначалу согласовывался с отцом. Без его дозволения многое просто не могло происходить.

К числу таких важных действий, конечно, относилось и предоставление в Новгороде приюта очередному норвежскому беглецу, совсем еще юному «морскому конунгу» Олаву Харальдсону. Олав Толстый был сыном того самого Харальда Гренландца, который вместе со Всеволодом сватался к Сигрид Гордой и был ею убит. Родившись в год гибели отца от его тогдашней жены, он воспитывался дальним родичем из другой ветви династии Инглингов, областным конунгом Сигурдом Свиньей. Однако жизнь при скромном дворе Сигурда раздражала юного отпрыска королей. Достигнув двенадцати лет, он выпросился в викингский поход. Набранный под знамя юного «морского конунга» отряд признавал его своим вождем – хотя, конечно, до реального командования Олаву пока было далеко.

Не желая подчиняться ни датчанам, ни шведам, в которых видели кровных врагов, Олав и его соратники отправились искать приюта и подкрепления на восток, в «Хольмгард». Здесь, при дворе Ярослава, Олав нашел пристанище. Произошло это около 1007 года. Отстроившаяся Ладога предоставляла надежный оплот и место для привлечения соратников. Первые успехи Олава Толстого привлекали к нему людей, которые видели в юном вожде своеобразный талисман, ходячую «удачу». А успехи были.