Интимные места Фортуны - Фредерик Мэннинг

Наделал бед лишь один снаряд, два других разорвались в чистом поле. Им было по-настоящему жаль шотландцев, ведь от такого никто не застрахован, запросто и с ними могло произойти. И чем больше они говорили об этом, тем сильнее кипели в них злоба и обида на командование и возмущали порядки, так строго регламентирующие их повседневную жизнь. Этот снаряд, разорвавшись именно там и именно в этот момент, несомненно, наделал бы дел, даже если бы люди в это время не стояли в строю, а передвигались свободно. Но уставной порядок, оправданный в некоторых ситуациях, как в случае построения команды носильщиков у полевого склада, был совершенно лишним при раздаче пищи. Ведь это место могли обстрелять в любую минуту, а значит, уже сама возможность обстрела была веской причиной не допускать большого скопления людей. В памяти всплыл их собственный опыт в Филосфэ.

«Довыебывались! Им вааще по хую, че с нами будет». В них кипела злоба и раздражение, как бывает с людьми, в любой момент ожидающими приказа о наступлении. Такие обостренные чувства имеют некоторую ценность с военной точки зрения, но только при условии, что за ненавистной человеческому естеству дисциплиной стоят умственные способности и дальновидность, позволяющие избегать ошибок. Не беда, если солдат знает, что может быть принесен в жертву ради достижения определенной цели, и с этой опасностью многие, например пулеметные расчеты, сталкиваются постоянно и мужественно смотрят ей в лицо. Но кому ж понравится, что его жизнь будет брошена на ветер по некомпетентности или, хуже того, просто по глупости. Офицеры и солдаты постепенно привыкали не обращать внимания на опасности, но подобные события, неизбежные в такой обстановке, не укладывались в голове.

Ощущение, что тупая безликая сила, которая распоряжается тобой, использует тебя в неведомых целях, оставаясь совершенно безразличной к твоей личности, было, вероятно, самым горьким в их теперешнем положении. Стоило ли объяснять им, что суть войны и состоит в том, чтобы в каждый момент времени подводить черту между жизнью и смертью, и это ежеминутно требует ответной реакции, мгновенного принятия решения. Когда единственная и неповторимая человеческая личность молит о свободе воли, эта безжалостная тварь отвечает: «Мир, покой… Смотри, вся твоя свобода — лишь во мне!» Люди распознавали эту истину интуитивно, даже если разум давал сбой. Невозможно было не понимать, что все они объединены одной великой тайной, однако никто не в состоянии был в полной мере отождествить с ней себя, как не мог и полностью отрешиться от нее. Можно всеми силами души отринуть от себя войну, а она из множества своих личин возьмет да и повернется к тебе единственным, и это будет твое лицо. Все их недовольство офицерами и начальством было пустым трепом.

Тем же утром, немного позже штаб-сержант Корбет, разговаривая с капитаном Томпсоном неподалеку от штаба батальона, заметил пересекавшего двор Берна и подозвал к себе. Повернувшись к офицеру, он прямиком доложил:

— Капитан Моллет собирался внести имя этого человека в список на представление в офицерскую комиссию, сэр. Он тогда был в роте А, сэр.

Говоря это, он смотрел на Берна строгим, оценивающим взглядом. Капитан Томпсон узнал в Берне одного из тех трех нарушителей, которые были у него на рапорте в Рекленгане, но не подал вида, что помнит о том инциденте. Он задал несколько вопросов, с сочувствием отозвался о капитане Моллете и сказал, что займется этим делом.

— Если капитан Моллет думал рекомендовать вас, то у меня нет сомнений, что из вас выйдет хороший офицер, — сказал он.

На этом по-деловому короткое собеседование завершилось. Освободившись, Берн решил поделиться с Шэмом и сразу понял, что Мартлоу промолчал о словах, случайно оброненных штаб-сержантом Робинсоном еще в Винкли. Шэм, однако, не был удивлен.

— А я знал, что рано или поздно ты пойдешь туда, — сухо подытожил он, как факт, не вызывающий никаких сомнений.

Во второй половине дня они выдвинулись в Бю и всю дорогу шли под чудовищным, ни на минуту не стихающим ливнем. Шли дни, погода и не думала улучшаться, и, привыкая к рутинной жизни батальона на передовой, они уже не видели в предстоящей атаке причин для недовольства и раздражения. Она представлялась теперь лишь туманным будущим. Наступление, конечно, откладывалось. Радужные цвета предвкушения постепенно тускнели. Теперь их жизнь превратилась в непрерывную борьбу с наступающей грязью, грозившей затопить дороги, залить и обрушить траншеи. Каждый день их снимали с передовой, чтобы лопатами и метлами убирать грязь, набрасывая ее у амбаров и конюшен вдоль дороги. То, что невозможно было собрать в кучи, гнали метлами к выгребным ямам и отстойникам. Грязь была настолько жидкой, что, разделенная метлой на два потока, она тут же смыкалась вновь. Сцепки орудийных передков и грузовики, казалось, выжимают ее из дорожного балласта. Земля просто исходила грязью. Своей консистенцией она больше всего напоминала жиденькую сметану, и казалось, оставь ее без внимания хоть на минуту, превратится в цунами. Им приходилось ножами счищать ее с обмоток и штанов, а то, что не удавалось счистить, быстро превращало ткань в картон. Потом высохшие вещи приходилось колотить об угол сарая, так что из них летела пыль. Но такое выпадало им лишь изредка. На позициях в траншеях было столько грязи, что очистить их от нее удавалось только при помощи насосов. Иногда грязь замерзала, а оттаяв, обрушивала часть стены траншеи, так что ее приходилось отстраивать заново, насыпая песчаную подушку и укрепляя стенки подпорками. Их самих было уже не отличить от грязи, так они с ней сжились.

Наступали холода, приходилось надевать свитера. Затем им выдали кожаные поддевки на овчине с полосами толстой саржи. В тепле вши стали размножаться с необыкновенной скоростью и расплодились в невообразимом количестве. Но в баню они попали только через несколько недель, да и то в самодельную. Половина роты стояла под едва капающим душем, пока другая половина снаружи качала воду, и стоило человеку намылиться, вода обязательно переставала течь.

Как ни странно, чем больше невзгод приходилось им терпеть от холода и сырости, тем меньше они роптали, становились более спокойными и выдержанными. Тем хуже придется кабакам, когда они доберутся туда, горланя песни. Возможно, это было чисто субъективным впечатлением, но казалось, что на передовой люди потеряли большую часть своей индивидуальности, их характеры и даже лица сделались по-армейски однообразными. И