Всего один век. Хроника моей жизни - Маргарита Былинкина

Мой профессор Будагов был явно доволен: и результатами голосования (один черный шар при семи белых), и тем, что все его аспиранты доходят до финиша, даже те, что из юристов.

Но еще больше, несказанно больше была рада мама. Ее осунувшееся после болезни, но все еще молодое для ее 64 лет лицо светилось счастьем, когда она, подавшись вперед, смотрела, как коллеги по аспирантуре и институту с цветами поздравляют ее Маргонечку. А я была рада вдвойне.

Отец не мог прийти, ибо давно был прикован к постели облитерирующим эндартериитом. Последние годы он обитал у Марьи Петровны и после защиты прислал мне поздравительное письмо, которое оказалось прощальным.

Весной следующего, 68-го года отца должны были положить в больницу для ампутации ноги. Марья Петровна в панике звонила маме: «Лидия Александровна, что делать? Куда его везти? В районной больнице зарежут!»

Моя эмоциональная мама, становившаяся в тяжелые минуты удивительно решительной, сняла телефонную трубку, набрала номер то ли Минздрава, то ли Мосгорисполкома и официальным голосом заявила: «Тяжело болен Лауреат Государственной премии… немедленно доставьте его в приличную больницу…»

Отца отвезли в Институт Склифосовского, отняли ногу, но сердце не выдержало, и вскоре после операции он умер.

Иван Герасимович Былинкин окончил свою земную жизнь семидесяти четырех лет 12 августа 1968 года. Он меня любил и был очень талантливым, но очень несчастным человеком, который не по своей воле лишился любимой профессии (химика) и не нашел семейного счастья. Иногда отец напоминал мне Треплева из чеховской «Чайки», разве что Треплеву не пришлось зазря побывать в тюремных застенках. Царствие ему небесное.

Осенью 67-го года Президиум ВАК подтвердил решение Совета МГУ о присуждении мне ученой степени кандидата филологических наук.

Без статуса и степени кандидата наук в академии амбициозному ученому или просто сотруднику делать было явно нечего. После защиты сразу увеличивался оклад до 300 рублей в месяц и открывалась дорога к ученой степени доктора наук. Защитить докторскую диссертацию в родном конъюнктурном ИЛА не составляло особого труда, на что и были направлены помыслы и усилия многих моих коллег. У меня тоже был такой реальный шанс и можно было дальше разрабатывать ту «научную» тему, по которой у меня было опубликовано — в сборниках ИЛА — несколько статей. Диссертация могла бы носить, скажем, такое шикарное название: «История и особенности системы высшего образования латиноамериканских стран и методы захвата высшей школы Латинской Америки (фонды, гранты и т. п. и т. д.) североамериканским империализмом».

Подобные научные разработки меня не манили, такой род гуманитарной деятельности абсолютно не интересовал. Когда однажды в автобусе я увидела свою синюю книжицу «Смысловые особенности испанского языка в Аргентине» (Изд. «Наука», М., 1968) в руках одной девчушки, видимо, студентки филфака, мне подумалось, что все-таки мною принесена какая-то реальная практическая польза и кое-что сделано в сфере такой точной науки, как лингвистика, не требовавшая опоры на марксизм-ленинизм.

С лингвистикой было благополучно покончено, науке долг отдан, но нужно ли теперь всю жизнь работать за кандидатскую зарплату, не имея душевных интересов? Нет и нет. Тем более что меня все сильнее увлекали шарады художественного перевода, та область творчества, где можно дать разгуляться воображению без оглядки на официальную идеологию, где можно пообщаться с незаурядными свободными умами и, отражая мысли больших писателей, выразить на бумаге то свое, о чем нельзя было говорить вслух.

Ко второй половине 1960-х годов закончилось бурливое хрущевское время. В 64-м году Никиту Сергеевича без шума и под конвоем проводили на пенсию. При помощи его друзей и соратников к власти пришел чернобровый сибарит Брежнев. Добряк Леонид Ильич не больно любил суетиться по хозяйству и предпочитал охотиться в госимении Завидово на кабанчиков и принимать в Кремле зарубежных гостей, особенно братьев по режиму, которых он по-христиански трижды и смачно лобызал.

Поскольку социализм официально был сочтен построенным и лишь оставалось называть его «развитым», люди принялись энергичнее заниматься своими делами. Народное строительство не только не кончилось, но и приобрело невиданный доселе размах. За городом в Подмосковье на сотках земельных товариществ застучали молотки и топоры, к гектарам сановных угодий потянулись госмашины со стройматериалами. Любо было смотреть, с каким горением наш герой-директор Виктор Вацлавович Вольский, получив земельный надел, отправлял туда институтский транспорт с досками для своей будущей дачи.

А в эту же самую пору из колхозных деревень с еще большей охотой ехали в город колхозники, теперь называемые «лимита», подзаработать на жизнь и поучаствовать в городской стройке.

Колокол развитого социализма — БАМ! БАМ! БАМ! — порой старался воскресить энтузиазм, а люди с интересом и даже с неподдельной радостью обращали взор к небу, куда взлетали космонавты, у которых нет задания смотреть, чем жива Земля. Однако державные интересы явно уступали место интересам мелким, корыстным, эгоистичным или высоким, но очень важным для каждого человека в отдельности.