Лестница Якова - Людмила Улицкая

Какой-то добрый приятель Генриха прислал через Швейцарию сообщение о смерти и мутную фотографию ушастого и некрасивого молодого человека. Для Якова эта потеря была сокрушительной. В детстве он старшего брата боготворил, в более старшем возрасте безоговорочно доверял его суждениям, мнениям, прогнозам… Тот заменял ему старшего друга, о котором Яков мечтал в юношестве.

В 15-м году положение на фронте ухудшалось день ото дня, на Западном фронте шли тяжелые бои, не лучше складывалась ситуация и на Восточном: русские войска оставили Галицию, Польшу. Вот тут-то, в самый неподходящий момент, Маруся забеременела. Начинающееся материнство оказалось очень сложным с первых недель беременности. Ее тошнило, она почти не могла есть и, сверх того, она испытывала страх перед будущим и сложное чувство по отношению к ребенку, которого очень хотела бы видеть сразу забавным пятилетним малышом – нарядную хорошенькую девочку или славного мальчугана. К этому еще примешивалось глубинное раздражение, что, даже не появившись на свет, он уже нарушил ее всяческие планы – ей пришлось отказаться от преподавания, от занятий в студии. Из-за дурного самочувствия она не могла посещать курсы немецкого языка, на которые определилась по совету Якова. Муж настаивал на том, что даже теперь, во время войны, немцы обладают самым высоким научным потенциалом, а в области педагогики и психологии без немецкого языка обойтись нельзя. И вообще – человек должен постоянно повышать свой культурный уровень, иначе начинается деградация. Будущий ребенок требовал жертв, и она их приносила.

Яков проводил подле жены все свободное время. Времени этого было немного: он заканчивал курс, писал диссертационную работу, и была договоренность, что сразу же ему дадут место ассистента.

Маруся, как будто защищая себя от общего горя, болела беременностью. Семья Осецких благоговейно относилась к ее начинающемуся животу, только Софья Семеновна про себя улыбалась такой невиданной нежности: она была от семнадцатых, последних родов своей уже престарелой матери, сама рожала восемь раз, вырастила пятерых, а сколько раз скидывала, не считала… Она не знала о первом выкидыше, случившемся у Маруси три года тому назад, и удивлялась тревоге Якова, который тоже воспринимал Марусину беременность как опасное заболевание. Марусины родители не часто навещали дочь, предпочитали, чтобы она заходила к ним сама. Семья Якова была действительно состоятельная, Пинхасу Кернсу, очень небогатому ремесленнику, старший Осецкий казался заносчивым. Что же касается Марусиной матери, та была от природы застенчива и для нее визиты в барскую квартиру, где поселилась ее дочь, были испытанием.

Прислуга Дуся называла Марусю “прынцессой”, видя, как все к ней внимательно-заботливы, но за преувеличенными тяготами беременности последовали действительно тяжелые роды, едва не стоившие Марусе жизни. Двое суток рожала Маруся своего первенца. Профессор Брюно, заведующий кафедрой акушерства и гинекологии и лучший хирург города, собственноручно сделал операцию, которая спасла жизнь ребенка и матери. Но после операции открылось кровотечение, и еще несколько суток жизнь Маруси едва теплилась.

Яков провел эти ужасные дни в публичной библиотеке на Александровской улице. Чтобы понять сущность того, что сейчас происходит с женой, он вцепился в том Феноменова “Оперативное акушерство”. Там были не вполне понятные слова, но ужасные картинки. Он соучаствовал и сострадал. О ребенке он почти и не думал – драгоценная жизнь Маруси заслонила весь прочий мир, который ощутимо шатался под ногами.

Софья Семеновна, кляня себя за ироническое отношение к преувеличенным, как ей казалось, страданиям невестки во все время беременности, теперь сидела в своей комнате с женским молитвенником на идише, плакала и молилась не по книге. Прислуга Дуся побежала в Мариинско-Благовещенскую церковь, заказала службу о здравии болящей Марии и поставила толстую свечу.

Маруся страдала, но уважаемый профессор Брюно уверял ее, что теперешние боли закономерны, что опасности для жизни уже нет и лучшее, что она может сейчас сделать, – поскорее вернуться домой. В клинике плохо топили, было холодно, и он считал, что в домашних условиях она скорее восстановится. Ребенка Марусе показали только на третий день. Маруся никогда не видела таких маленьких детей и была расстроена: она ждала красивого ребеночка, а эта сморщенная крошка с мятым личиком вызывала только чувство жалости. Она заплакала.

Еще через неделю Яков привез свою увеличившуюся семью домой, но здесь их ожидали новые неприятности. Детская Марусина грудь к этому времени взбухла, с запозданием пришло молоко, но плоские соски как два запертых накрепко замка держали драгоценное молоко. Сцеживание было болезненно, а извлечь из груди хоть каплю молока слабый младенец не мог. Начался мастит, поднялась температура. О грудном вскармливании и речи быть не могло. На первых порах ребенка спасала драгоценная банка “Молочной муки Нестле”, которую раздобыли совместными усилиями в обнищавшем городе. Софья Семеновна, раскинув родственные связи, нашла кормилицу – молодую деревенскую девушку с семимесячным солдатским сыном Колей и поселила их в комнате девочек, Раечки и Ивы, которые перебрались в столовую. Малыш, новоназванный Генрих, перестал плакать. Теперь он проводил большую часть жизни возле богатой груди кормилицы и начинал пищать всякий раз, когда его от нее отрывали… Кормилицын родной отпрыск Коля не возражал, он явно предпочитал материнскому молоку жидкую кашу из белых сухариков, которую варила для него многоопытная София Семеновна.

Появилась в доме Марусина родственница Ася Смолкина, фельдшерица, всегда готовая всем родственникам, друзьям и знакомым оказывать разнообразные медицинские услуги. Работала она хирургической медсестрой в Киевском госпитале, куда привозили раненых для сложных операций, в полевых условиях невозможных. К Марусе она прибегала то ранним утром, то поздним вечером, делала ей компрессы, примочки, массажи, всегда с таким выражением лица, как будто ей оказывают честь, приглашая в дом. Через неделю Ася решительно сцедила застоявшееся молоко – боль была жуткая – и перевязала Марусину грудь длинным холщевым полотенцем. Чтобы убить молоко. Кроме того, она обрабатывала живот, от пупка до лобка, восхищаясь точным трехэтажным швом, мастерски наложенным профессором Брюно. Ася Марусю боготворила и готова была оказывать медицинские услуги до конца жизни, только бы разрешали.

Первые полгода жизни Генриха Маруся болела и страдала – маленький Генрих внес в ее жизнь много новых сложностей. По вечерам, когда Яков возвращался домой из библиотеки, – дома теперь работать он не мог – им приносили младенца. Они его разворачивали, разглядывали тонкие ножки и ручки, удивлялись и привыкали к новой семейной композиции. Общались втроем, пока он не начинал плакать. Тогда Софья Семеновна относила его обратно к кормилице.

Они оставались наедине. Нежность подавляла страсть, но взаимная тяга была сильна как никогда, а страх причинить боль привносил в отношения новые, прежде неведомые прикосновения. Маруся была в отчаянии от того, как изуродован ее живот, прикрывала его ночной кофточкой, но Яков говорил, что шов ему особенно дорог, не портит ее нисколько, напротив, он пришивает их друг к другу и она еще дороже ему с этим знаком ее подвига… Пустые глупые мечты о семье с множеством детей: никогда он не разрешит ей еще раз пройти такие страдания…