Львовский пейзаж с близкого расстояния - Селим Ялкут

Второй раз мы заехали в Кременец из Почаева и тут же отправились к Леониду Павловичу. Все также на углу в двухэтажном домике с ампирными колонками сохли простыни, дом был окутан ими, как флагами капитуляции. Вверх уходила заброшенная улочка, в конце ровно светилось небо. Дом выглядел одиноко, как брошенный корабль. Следы пожара выцвели, но человеческого участия в этом не ощущалось, природа справлялась сама. Мы завернули за угол и оказались во дворе. Плотная стена зелени, просеивая свет, подступала к крыльцу. Возился, согнувшись, худой, длинный человек, городского вида. Что-то он колотил. Выпрямился, не выпуская из рук молоток, глянул сквозь очки, сообщил, что Леонид Павлович недавно объявился, и, будто не доверяя себе, предложил, сходить, глянуть. Вроде бы, там. Мы прошли знакомый коридор. Леонид Павлович спросил сквозь дверь глухо, но узнаваемо, а потом еще раз повторил.

— Кто?

— Прошлым летом были. Если помните. Пиво пили. — Что еще было добавить?

Леонид Павлович надолго замолчал. — А-а, — вспомнил, наконец. — Ребята. — И опять замолк. Что-то он там делал по другую сторону. — Я вам сейчас ключ толкну под дверь, а вы откроете. С вашей стороны.

Наступило молчание, дольше прежнего. — Ключ. — Забормотал, наконец, Леонид Павлович. — Ключ ищу.

— Не нужно, мы с улицы к окну подойдем.

Теперь сосед глянул с откровенным любопытством, но — человек сдержанный или привычный — спрашивать не стал. Обойдя дом, мы погрузились по грудь в буйную растительность, которая росла явно сама по себе. Окошко распахнулось, и навстречу, как кукушка из домика, объявилась голова Леонида Павловича. Нисколько не изменился человек, хоть это похвальное впечатление может скорее относиться не к нему, а к Кременцу, где время явно течет медленней, чем в других местах. Все здесь говорило об этом — огромный покосившийся дровяной сарай, розовый дом с потрескавшимся колонками и сохнущим бельем, разлив флюидов ранней осени, и дорога, припорошенная жженым углем, в плотном охвате деревьев, кустов и просто всякой травы, взывающей к отроческим воспоминаниям, потому что только детский неискушенный взгляд способен запечатлеть окружающий мир так емко и цельно. Кто-то невидимый бухал невдалеке по железу, и каждый удар звучал размеренно и торжественно. Все вокруг напоминало, пусть не о вечности (это уже слишком), но о состоянии, к которому нужно относиться уважительно, какие бы перемены не хотелось устроить даже на трезвую голову. Не нервический час пик, а ровное умиротворенное дыхание бытия, поглощающее любые малодостойные желания и потуги, потому что безнадежное ожидание — одна из форм, которую принимает Дух, пытаясь примирить бестолковые метания с краткостью и восторгом минуты.

Устроившись животом на подоконнике, Леонид Павлович выразил сдержанную радость. Оказалось, сам он дома недавно и попал в квартиру через окно. Дверь была заперта. Тут он слегка понизил голос, как водится, чтобы не потревожить спящего. — Валерка отдыхает.

— Сосед нам сказал. — Теперь я оценил сомнения этого, видимо, привыкшего к точности человека. Он видел, как Леонид Павлович пришел домой, но не понял, как он туда попал. С такими детективными тонкостями приходится считаться. Для Агаты Кристи было бы кстати. Здесь — среди прозаических будней — это всего лишь заурядная подробность… но не будем упрощать — поэзия знает разные формы..

— В окно влез. Я же говорю, Валерка изнутри закрыл и ключ куда-то дел. — Леонид Павлович сладко улыбнулся. — А ко мне, ребята, дочь приезжала, только вчера проводил. Жаль, не застали. Да вы заходите. Сейчас я ключ дам, снаружи откроете. Валерка ключ куда-то дел.

— А чего вы изнутри дверь не откроете?

— Я ж говорю, не знаю.

— А как же Валерка? Тоже, может, в окно?

— Он спит. — Леонид Павлович мотнул головой вглубь комнаты и с неожиданной решимостью сказал. — Я ее приватизирую. Дочь требует, я слово дал.

— А живет она где?

— В Польше. Бывает раз в год. Я, говорит, папа, может быть, к тебе совсем перееду. Если бы квартира была. Я решил, приватизирую и ей завещаю.

— А Валерку куда?

Леонид Павлович только рукой махнул и признался. — Книгу вашу я не прочел. Честно говорю, ребята. Не успел. Только собрался, а Валерка вынес и продал.

— Нашлись покупатели?

— Ого, конечно, нашлись. Хорошая книга.

— А деньги куда?

Можно было не спрашивать. Леонид Павлович только глазами показал. — Вынес, пока я спал.

— Не огорчайтесь. Мы другую подарим.

— Только как приватизирую, Я, ребята, читать очень люблю. — Тут из глубины комнаты донеслось тревожное мычание, бормочущие какие-то звуки. Леонид Павлович, не оглядываясь, известил — Валерка просыпается.

Мы не стали задерживаться. Путь от центра до автостанции был не близкий. По дороге мы зашли в Спасо-Богоявленский женский монастырь. Православный. Раньше — реформаторов, потом Василианов, теперь — в ведении Московской париархии. Когда делили церковное наследие, чуть не дошло до потасовки, слава Богу, все кончилось миром. Монашка рассказывает историю монастыря на хорошем русском языке. У нее белесое одутловатое от ночных бдений и постной пищи лицо. Под черным платком трудно разглядеть, но, похоже, в миру она была красива. Язык городской — чистый, свободный. Не успеваешь умилиться терпимости местных нравов, как на тебе, один из слушателей — ревнивый, обязательно спрашивает: — А чого це ви розмовляєте по росийськи?

За этим следят, как раньше следили за поведением на политинформациях. Монашка, не прерывая рассказа, смиренно объясняет, что служба ведется на церковно-славянском языке, очищенном от мирских и греховных слов. Ведет беседу дальше, но потом вдруг неожиданно возвращается, и поясняет с вызовом, свидетельствующим о несмиренном нраве. — А почему я по русски? Потому что мне так нравится.

С дорожки перед монастырским входом хорошо смотрится противоположный склон межгорья. Козацкое кладбище на высоком бугре, укрывающие склон ряды еврейских могил, осыпь старого карьера, лес, следы весенних потоков, и серебрянный воздух близкой осени.

Придорожная забегаловка названа на французский манер — бистро. Леонид Павлович объявился, когда мы уже поели и собирались дальше. Таким мы его еще не видели — торжественно-принаряженным с деловой папочкой и даже звучащим, как звенит при постукивании хрусталь.

— Артиллеристы, — бодро запел Леонид Павлович, завидя нас. — Сталин дал приказ. Из сотен тысяч батарей, за всех товарищей-друзей. — Он воздел над головой крепкий кулак. — Иду на приватизацию. Чтобы мы не сомневались, он вытащил из-под руки папку. Вблизи это оказалась не совсем папка, а картонная шахматная доска. Вещи милостивы к нам — изворотливым и разрешают использовать себя по всякому. В черно-белых квадратах лежал какой-то необычный с виду паспорт с орлом, по видимому, даже польский и несколько бумаг. — Все тут, — сказал Леонид Павлович, похлопывая по документам. Охота поговорить была, но тут Леонида Павловича отвлек какой-то пенсионер и он легко переключился на нового собеседника.