Львовский пейзаж с близкого расстояния - Селим Ялкут

Когда-то крепостная стена на Боне (она сейчас прямо перед нами) — самой высокой и видимой отовсюду точке города была покрыта подсвеченным кумачом со звездой и надписью громадными белыми буквами — Слава великому Сталину. В ночь Победы над городом густо стояла пальба, а утром между гор сплошным потоком пошла на Запад военная техника. Почему-то этот марш (так теперь вспоминалось) пришелся на день окончания войны, войска шли вперед как бы по инерции, с запасом нерастраченной мощи.

Леонид Павлович хорошо запомнил этот день. Детские впечатления удивительны в своем бессистемном разнообразии. Леонида привезли сюда в начале сорок пятого. Отца — саратовского пролетария до войны определили в школу НКВД. Потом они жили в Киеве, мать погибла при первых бомбежках, отец — тогда лейтенант метался, забежал к знакомой, оставил на ее попечение двухлетнего сына. Служил в СМЕРШе, Киев освобождал, нашел сына, женился на спасительнице, счастливый случай, прямо кино и немцы — так когда-то говорили, по смыслу — абракадабра, но послевоенному поколению понятно. Отца направили следователем в Кременец. Здесь он дослужился до майора и начальника местного отделения МГБ (Министерства Госбезопасности).

Вот сцена из тех давних времен. По улочке, выходящей на площадь, кажется, той, где дом Словацких, но это даже неважно, они здесь все сверху вниз, шагает женщина. Еще утро, прошел дождь, город свеж, ранее солнце касается промытых окон, с крыш каплет. Взгляду подростка женщина представляется ошеломляюще красивой. На ней шитая на заказ шинель в талию, кубанка каракулевая с малиновым верхом, выступает она величаво, с застывшим лицом, постукивает фасонными сапожками. Рядом с красавицей, но чуть поотстав, не по узкому разбитому тротуару, а прямо по булыжнику мостовой, идет офицерик — строгий, не подступишься, с пистолетом в руке. Впереди и позади топают солдаты с винтовками наперевес. Штыки торчат, один в спину женщины, другой расчищает путь, вернее пустоту, потому что дорога свободна. Люди стоят по другую сторону улицы, по одному, и глядят молча. Слитно, человек к человеку, так что даже дыхание кажется общим, проходят эти четверо сквозь город. Ведут бандеровку, все должны видеть.

Ход событий должен был убеждать и воспитывать, год за годом нанизывая на нить времени, чтобы предстать перед будущим цельным и завершенным процессом. Таким он вошел в учебники истории, пока нить не порвалась, а камешки не рассыпались и смешались. Вот еще пример. Моряк-коммунист орденоносец вернулся с войны, поставили его начальником милиции. Ездил по окрестным селам, устанавливал Советскую власть, и исчез бесследно. Полгода его искали. Обнаружили разрубленное на куски тело, когда коровы отказались на том лугу пастись. Это были знаменитейшие похороны в новейшей истории Кременца — с оркестром, с военным салютом, гроб везли в открытом кузове через весь город.

Советская власть надвинулась неотвратимо. Леонид запомнил казнь на центральной площади Черткова, ближайшего к Кременцу райцентра. Отец по службе выезжал, и сын упросил взять с собой. Того привезли со связанными руками в длинном пальто. Смушковый воротник, меховая шапка, белые бурки с желтыми полосами. Поставили на табурет. Килограмм сто, не меньше, еще во всем зимнем, думали, сорвется, но перекладина выдержала и веревка не подвела. Когда тело задергалось, зрители загудели. Солдаты-краснопогонники, кольцом охватившие место казни, направили штыки на толпу, стояли глаза в глаза, пока народ не успокоился. Разошлись быстро, зима, дни короткие, холодные. Казненного в Черткове знали, до войны он был тренером местной футбольной команды. Взгляд Леонид Павлович сохранил в памяти, невыразительный бычий взгляд, уже примирившийся со смертью, равнодушный и тем даже поучительный.

С Леонидом Павловичем мы познакомились, когда искали, где остановиться. Кременец, с первого взгляда, несколько обескураживал, особенно, если стремишься сюда специально. Посреди города в межгорьи проходит автомобильная трасса, дома и многоликие соборы выстраиваются вдоль, не образуют замкнутого пространства, столь ценимого в провинциальных городках. Там кипит местная жизнь, хорошо передохнуть и осмотреться с дороги, а здесь по дороге с автостанции, все в одном ряду — и безликий Дом быта, и стандартный райком под новым флагом, и такой же универмаг, все они многоразово узнаваемы и навязчивы, как плохой сон. Потому, когда добираешься до центра, на площадь под нависающей Боней, испытываешь некоторое разочарование. Съезжая с верхушки горы, тянется истерзанная временем крепостная стена, навстречу торчат пиками высокие ели, голубеет небо, а рядом машины проваливаются куда-то дальше за город или возникают внезапно, волоча чернильное облако, как удирающая каракатица. Только углубившись в окрестные улочки, в обнесенный старой каменной оградой старый парк, погружаясь в среду, не приглаженную стараниями градоустроителя, а живущую нестесненно и свободно, начинаешь понимать этот особенный мир, охватывающий разом бегущих с занятий школьников, сиреневые дымы ранней осени, линию островерхих тополей, наискось рассекающую гору, красную черепицу, вывернутое наизнанку нутро дворов, кукольные колонки старых особнячков, видишь уходящую в небо панораму и понимаешь, что это и есть то самое — подлинность бытия. Вся эта удивляющая картина, живет, отделенная от реальной жизни незримыми пределами, в единственном экземпляре, не имеющем ничего общего с мелочными подробностями, с миром, который так привычно кажется настоящим. Все наши бумаги, свидетельства, похвальные грамоты и справки — при всей повседневной значимости (никто и не спорит) кажутся здесь второстепенными, а прозрачность воздушной среды (кислород и автомобильные выхлопы в разных соотношениях), сменяется перспективой — той, что сулит надежду. Поэтому незнакомый пейзаж кажется странно узнаваемым — не памятью, а чувством, возвращающим ее обладателя к извечным прообразам. Все увиденное теперь — только подсказка, включающая работу этого загадочного чувства, которое не под силу фотографии, не под силу кино, а принадлежит живому взгляду свидетеля и соучастника.

Со всем этим еще предстояло разбираться, а пока гостиница оказалась на бессрочном ремонте. Кременец так устроен, что приезжих здесь почти не видно, по крайней мере, таких, что остаются на ночь без особой надобности. Достаточно выйти на городской пятачок, где топтались сейчас и мы, размять ноги, въехать на Боню, пройтись еще там, завершив обзор обязательной фотографией, и можно двигаться дальше. Такова унижающая участь провинции, ее приговор. Одного дня достаточно.

С гостиницей не торопятся. А женщина в доме напротив запросила, по нашим представлениям, слишком. Мы готовы были потратиться щедро, Кременец явно того заслуживал, но сейчас и сразу мы ждали ответной благодарности за подвижничество. Какого-то гармонизирующего подтверждения в конечной точке маршрута, ведь собираясь куда-то по собственной воле пытаешься обнаружить нечто и в себе самом. Это не четко прописанная цель паломничества, вернее не только она, а некая мистическая составляющая, достигнутая стечением благоприятных обстоятельств. То, что предстоит, угадывается пока смутно, конкретны лишь детали, из которых должна сложиться будущая конструкция. Жилье здесь — одно из первых и весомых доказательств собственной правоты. Казалось, только мы должны объявиться и от предложений насчет ночлега не будет отбоя. А оказалось всего одно — угол без окон, от которого мы, капризничая, отказались. Крайне нерасчетливо, как выяснилось. А пока мы познакомились с Леонидом Павловичем, обретавшимся на местной площади без всякого дела, если, конечно, не считать делом беседу с торговцем семечками. Наш новый знакомый был невысокий человек деятельного вида с длинными жилистыми руками. При ходьбе они болтались, будто в ожидании лианы, на которой можно славно прокатиться. С могучей грудной клеткой и плоским широким лицом, про таких (возраст и повадки) говорят — поживший, Леонид Павлович оказался борцом, школьным учителем физкультуры и своим человеком. Это прояснилось немедленно. Он сразу стал звать нас ребятами, и повел к себе домой, тут же за площадью под боком одной из многих кременецких церквей — основательного костела Святого Станислава. Костел построен в пятидесятых годах девятнадцатого века, без особой фантазии и, можно сказать, спокойно, если для архитектуры подходит это слово. Костел взывает к терпению и умеренности. Тогда в город стали возвращаться из сибирской ссылки участники польского восстания. Россия, как подлинная империя, относилась без ожесточения к вере своих подданных. Лишь бы не бунтовали. А пока, как в шахматах, партия была отложена, и костел был выстроен в доказательство мира и согласия. Всегда бы так.