Магистр - Дмитрий Дикий

Магистр решил для себя раз и навсегда: разговоры пусты. Хочешь что-то сделать – делай, не предупреждая никого, даже королей. Но оставим нашего героя на выходе из резиденции обреченного Карлуша Португальского и перестанем следить за ним с той же пристальностью, что раньше. Мы не располагаем исчерпывающими сведениями о его свершениях и будем надеяться, что когда-нибудь напишем о нем другие книги: в той, что держит в руках терпеливый читатель, важен не только Винсент Ратленд, как мы привыкли называть его, а Дмитрий Дикий, Алена Ордынцева и многие другие люди. Важно, что двадцатидвухлетний магистр покинул остров Великая Британия и плотно занялся полуостровом Апеннины, куда влек его след пап из рода Борджа и прочих Ланцолов, сменивших стены замка Хатива на стену Аврелиана, окружающую все семь холмов Вечного города. Но не забывал магистр и о другом. Увидев картины Второй войны при помощи «Алмазной сутры», он разглядел и то, кто именно будет находиться в ее сердце; дальнейшее было делом техники. И сейчас он отправлялся в Австрию разбираться на месте, удостовериться, что «ясновидение» его не обмануло.

* * *

В сентябре 1908 года господин Х. вторично попытался поступить в Академию художеств в Вене, где он кое-как перебивался, рисуя открыточного формата картинки и заполнители для рамочек, которые пытался продавать туристам и в мебельные салоны. Но ректор повторил приговор: «абитуриент не обладает качествами, необходимыми для занятий живописью», и лучше ему переключиться на архитектуру, недаром ведь он так любил рисовать здания, в деталях выписывая вычурные фасады. Здания не колеблются ветром и не движутся, в отличие от людей, на фоне абитуриентовых зданий выходивших диспропорциональными карликами. За неумение рисовать человека его не приняли в Академию и в первый раз.

Когда подавленный юноша с папкой отвергнутых работ вышел из кабинета ректора, его остановил секретарь. Любезно улыбаясь, он сообщил, что в Академию прибыл независимый историк искусств, которому крайне доверяет ректор, и что искусствовед этот попросил показать ему отклоненные работы абитуриентов. И господин Х. вошел в новый кабинет. Поначалу он никого не увидел. Письменный стол был завален папками с рисунками и необрамленными холстами, а на стульях громоздились горы монографий и журналов: то ли искусствовед относился к текущему рабочему месту кочевнически, то ли что-то искал. Вскоре временный хозяин кабинета обнаружился возле окна, где при косом предвечернем свете разглядывал какую-то литографию.

Магистр кивнул герру Х. от окна и указал на кресло с другой стороны письменного стола. Абитуриент сел, искоса украдкой оглядывая иностранного эксперта. Не немец, хотя череп нордической лепки. Англичанин, что ли? Судя по одежде, похож. Судя по лицу… Но додумать молодой художник не успел, хотя и отметил с беспокойством седину в темных волосах человека, кажется, всего-то на пару лет старше его самого, – художественный порыв налетел на него, он сдернул со стола кусок угля и, перевернув один из пейзажей, начал лихорадочно набрасывать на обороте профиль человека, стоявшего у окна. Он увлекся настолько, что перестал смотреть на модель и очнулся, лишь когда обнаружил, что англичанин стоит у него за плечом и с интересом следит за доводкой рисунка. Художник опустил уголь и вздохнул.

– Люди у меня получаются плохо. Но ведь не каждый художник должен уметь изображать людей, правда?

Искусствовед обошел стол и сел. Опустил на стопку рисунков литографию.

– Не соглашусь с вами, герр Х., – возразил он. – Истории искусств, конечно, известны два-три чистых пейзажиста или автора натюрмортов, способных поддержать вас в этом заблуждении, но в целом подобное рассуждение настолько же верно, насколько, скажем, убеждение, что математик обязательно должен уметь складывать, вычитать и умножать, но не обязательно – делить. Даже полотно «Девятый вал» не может существовать, если на расстоянии хотя бы полумили от этого самого вала не подразумевается присутствие человека.

Абитуриент невольно усмехнулся. Он был довольно мрачный человек, а жизнь не спешила поворачиваться к нему светлыми сторонами. Не так давно умерла от рака груди его сорокасемилетняя мать, и хотя ему начислили вспомоществование по сиротству, а потом подоспело и наследство от кстати скончавшейся тетки, жизнь его была борьбой. Его борьбой. Мало кто видел его улыбающимся или смеющимся. Но английский искусствовед был прав, а акварелисту понравилось, что он не стал давить на него авторитетами, а высказался просто, понятно и по существу. Неудачливый художник расслабился в своем кресле и оглядел литографию, которую изучал приезжий. То была какая-то вычурная, с ума сводяще подробная средневековая карта из тех, чьи авторы как будто соревновались с изобретательностью природы, населяя выдуманные земли еще более выдуманными существами. Он улыбнулся еще шире. Англичанин поймал его взгляд.

– Да, это интересная литография, – заметил он, – до недавнего времени считавшаяся утерянной. Один из редчайших источников знаменитого «Theatrum Orbis Terrarum» Авраама Ортелия. Называется просто «Terra Blanca».

– Белая земля! – восхитился господин Х. и устремил на заезжего искусствоведа немигающий взгляд светлых глаз. – А почему вы не любите Вагнера?

Настала пора улыбнуться, скрывая некоторое удивление, хозяину кабинета.

– Он по большей части скучен, – ответил он, не пытаясь поинтересоваться, почему гость сделал такой вывод, или как он понял, что…

– Я помню вас… – начал акварелист, но «англичанин», кивнув, перебил его.

– Это очень приятно, – сказал он. – Действительно, как ни странно, многие до сих пор вспоминают наш скромный оркестр. Но разговор о музыке нам с вами не поможет. Вагнер путешествовал дорогами старинных европейских легенд, но оперы его невыносимо затянуты, тяжелы, и даже популярный среди неудовлетворенных подростков «Полет валькирий» годится исключительно на то, чтобы аккомпанировать работе двуручной пилы в солнечный полдень.

Абитуриент даже слегка приоткрыл рот, услышав этот неожиданный приговор любимому композитору. Этот человек явно не поможет ему поступить в Академию. Художник протянул руку, чтобы взять папку с рисунками, хотя искусствовед отрицательно покачал головой.

– Я пойду, – сказал акварелист, вставая. – Значит, это не моя стезя. Ректор сказал, мне стоит попробовать себя в архитектуре…

– Сядьте, – скомандовал заезжий искусствовед и поднялся с места.

Абитуриент послушно сел, а бывший маэстро снова отправился к своему наблюдательному пункту – но на этот раз по сложной траектории. Она пролегала через книжный стеллаж с заинтересовавшим его альбомом Рудольфа фон Альта (Х. побелел: именно фон Альту он подражал, рисуя небо; как проклятый англичанин это понял?), мимо двери (Х. не видел, чтобы гость до нее дотрагивался, но замок явственно щелкнул) и, наконец, минуя камин (туда бывший маэстро с неподражаемой небрежностью уронил литографию, которую только что изучал), уперлась в окно.

– Вы пишете по две-три акварели в день? – спросил магистр искусств таким тоном, будто акварели Х. учитывал специально нанятый счетовод.

– Да, – растерянно подтвердил господин Х.