Магистр - Дмитрий Дикий

Вот и все.

Винсент злился на себя, а не на великого алхимика. Он убеждал себя, что в полутора годах спорадических контактов с де Катедралем и палатой Торн было что-то полезное: он многому научился в лаборатории мэтра, ему нравилось находиться среди умных и интересных людей, для разнообразия не являвшихся его врагами. Он решил, что само по себе это нахождение – правильное и столь необходимое для него упражнение в смирении, ведь он с детства не умел петь в хоре, сразу заняв дирижерскую позицию. Если в мире и существовала «организация», к которой Винсент Ратленд со всем его прошлым и настоящим мог бы принадлежать, то это был именно совет Торн: интеллектуальные сливки Британии, философы и политики, объединенные ответственным отношением к действительности. Люди, смотревшие не только на лицо, но и на изнанку вещей. Он ожидал увидеть в них настоящих преобразователей, в глубине души надеясь, что все-таки окажется не единственным, что в ретортах де Катедраля и трактатах его соратников будет прятаться способность менять мир, способность, выданная ему просто так, ни за что, а кому-то из них за труды и знания, в конце правильно пройденного пути.

Но он ошибся дважды. Во-первых, таких людей больше не было. Во-вторых, осознав свое заблуждение довольно быстро, будущий магистр все же не выходил из совета до сентября 1907 года. Он понял, куда постарается направиться будущее, постарался поспособствовать тому, чтобы оно стало не уничтожительным, а несло хоть какую-нибудь надежду, дождался признания Адепта в том, что знал и без него, и ушел, унося злость на себя и чувство, что вместо путеводной нити ухватил в истлевшем клубке туманных намеков, связанных с прошлым, скользкий змеиный хвост. Ион был готов к тому, что змея извернется и вонзит в него ядовитые зубы. К счастью, Винсент достаточно много общался с «коллегами» в палате Торн, а главное – с Катедралем, и неплохо представлял, чего можно было ожидать от бывших союзников.

Поэтому для начала Винсент Ратленд удалился в свой чудесный дом и потратил трое суток, прореженных питьем кофе и двумя верховыми прогулками, на то, чтобы дописать две магистерские работы. Сделав это и отправив рукописи на перепечатку (почти-магистр сразу отмел возможность производить текст иначе как при помощи пера, решив, что станет нажимать на кнопки, лишь когда прогресс соединит их с более умелой машиной, а само нажимание не будет требовать нелепого размахивания руками), Ратленд отправился к профессору Мэрри, ректору Линкольн-колледжа. Здесь состоялся разговор, похожий на первое явление бывшего маэстро Ратленда в Оксфорд. Он сказал, что магистерская работа (любая на выбор или обе) завершена несколько раньше срока, и попросил назначить дату защиты. Мэрри взял неделю на раздумье. Ратленд согласился, хотя знал, что в течение тайм-аута последует неизбежная консультация с Адептом. Это его не волновало: сколь бы пристрастными ни оказались рецензенты, работы были безупречны, и тихая гавань Оксфорда отдалялась от него с той же скорой неизбежностью, что и палата Торн.

Теперь надо было понять прошлое. Ратленд вернулся ксебе, расчистил стол, положил перед собою книги, которые передал ему дед, свой… отцовский стилет – и стал слушать их, вытесняя все остальные звуки и восприятия.

* * *

…Сделав непонятный крюк на юг, в Высокую Порту, где они провели некоторое время, которое Надежда внутренне постановила считать медовым месяцем, новоявленные супруги вернулись в древние степные коридоры юга России, потом на обычные столбовые тракты и устремились на восток. Они двигались в глубь зимы. Зима, и в столицах ощущавшаяся как низшая точка года, время, которое надо было перемаяться, чтобы подготовиться к весеннему возрождению, по мере их продвижения делалась все более жестокой, все более мертвой и лишенной надежды. Они двигались в глубины Сибири.

Они перемещались тайно. Он ничего не объяснял, но она почему-то знала, что он убегает. Что их вторжение в зиму, взрезание снегов, дерзкий вызов морозу – бегство от чего-то более страшного, чем холод. Слепая стихия не пугала ее спутника. Не похоже было, что пугают его и люди, но он почему-то бежал от них. Куда? Она могла только догадываться, исходя из элементарных представлений о географии: за Сибирью лежала Япония, Америка, Китай… За Сибирью был ледяной океан.

Они ехали в молчании. Она не успела толком выучить родной для него итальянский язык, а он, конечно же, не знал русского и говорил по-английски и по-французски. Французский она знала прекрасно, как любая хорошо образованная девица, но язык как средство общения почему-то не давался им. Общаться же цитатами из итальянских арий ей не позволял хороший вкус. Чутье подсказывало Надежде: ему не о чем говорить с ней теперь, когда он добился своего, заполучил ее в свое владение. Когда она носила под сердцем его ребенка. Надежда приняла новый поворот в судьбе не только со смирением, но и с гордым сознанием, что путеводная звезда снова засветила ей, уже было потерявшей веру в осмысленность происходящего. Она спела и сыграла на сцене то, что мечтала, прожила чужие жизни, и ей оставалось только полюбить мужчину и родить ему сына. Она любила своего похитителя, ставшего ей настоящим, венчанным супругом перед Богом, и, конечно, она благополучно родит, – Надежда была совершенно здорова. То, что ее замужняя жизнь началась с бегства, бывшая дива воспринимала с определенной долей азарта: в наследнице шотландских королей был силен романтический дух.

О чем думал ее новоявленный супруг и похититель, никому известно не было. Окутывавшие его слухи были верны: он был опасный и непонятный человек, и то, что он убегал, да не один, а теперь еще и с молодой женой, не делало его ни менее опасным, ни более понятным. Похититель носил эффектное имя Гвидо, а фамилию свою молодой супруге не сообщал, благо для церковного венчания она не нужна. Однажды только, в Константинополе, куда завернул их путь в начале бегства, она услышала незнакомое острое слово: в комнате, предназначенной для приема важных посетителей, банковский клерк обратился к ее мужу: «Синьор Ланцол».

«Мой муж – Гвидо Ланцол», – думала Надежда ночами, с того дня как узнала его имя, но сделала вид, что ничего не услышала, а может – не поняла.

Больше предметы не могли рассказать ничего, как Винсент ни старался услышать их. Он вздохнул и убрал книги и стилет.

Через полторы недели случилась защита. Согласовав частности, ректор Мэрри сообщил соискателю Ратленду, что колледж готов рассмотреть одну из двух разработанных тем, а именно ренессансные артистические связи Венеции с Римом и Флоренцией. Специалисты по китайской тантре в это неурочное для защиты время доступны не были. В переводе это означало, что подобных специалистов в Европе не существовало вовсе, и Винсент защищался по своим Беллини, Лоредано, Джорджоне и Габриэли. За короткий срок, отведенный на ознакомление с работой, оппоненты с ней действительно ознакомились.

Предоставленные отзывы были сухи и положительны. На защите не задали бы ни одного вопроса, если б не Мэрри, который как глава колледжа, где готовил работу мистер Ратленд, и неофициальный коллаборатор палаты Торн прекрасно понимал важность соблюдения всех формальностей в этом конкретном случае и задал вопрос. Действительно ли портрет дожа Лоредано кисти Беллини был первым ренессансным портретом человека (не Христа) почти анфас? Соискатель бегло обрисовал историю вопроса[148], и заслушавшийся совет с облегчением выдохнул. Работа была ожидаемо блестящей, никто на иное и не рассчитывал (тезисы и статьи на протяжении этой усеченной магистратуры публиковались, и доклады на конференциях делались), а расхождение соискателя с советом Торн… было делом соискателя и совета. Винсент Ратленд не получил ни одного черного шара и вышел из зала заседаний магистром искусств. Оксфорд остался у него за спиной так же, как совет Торн. Впереди лежал Пролив и необходимость пройти по следам отца.