Магистр - Дмитрий Дикий

Аудитория, поначалу возбудившаяся, как бывает, когда «свой» имеет достаточно смелости, чтобы противодействовать «чужаку», принялась поглядывать на господина Муссолини с сожалением, а доктор права пробормотал под нос странное: «Те из вас, кто будут еще живы в сороковые, уйдут в партизаны» и… как-то потерял к неубедительному оппоненту интерес. Но если подобное развитие событий и могло удовлетворить аудиторию, оно не удовлетворило синьора Муссолини, и он выкинул козырь: вышел из-за стола и бросил англичанину в лицо:

– Вы чужак и подлец, которому наплевать на мою страну! Если бы я ею руководил, я бы вас повесил!

За козырем последовало неожиданное. Лектор – безупречно сдержанный англичанин – внезапно оскалился, как волкодав, и, недолго думая, провел оппоненту короткий правый в угол челюсти. Совершив эту неожиданную операцию, он процедил странное (и снова с совершенным спокойствием):

– Я итальянец в большей степени, чем вы, синьор Муссолини, можете надеяться стать в ближайшие десять поколений, так что не кормите меня этой кашей для инвалидов патриотического фронта.

Слушатели повскакали с мест: оскорбление было слишком серьезным и комплексным. Собрав себя со стола, куда отбросил его удар, синьор кинулся в драку, но англичанин каким-то образом удержал оппонента на расстоянии двух футов от себя, протянув в область печени синьора Муссолини тонкую кисть. Было в руке что-то или не было, аудитория не видела.

– Сожалею, что не сдержался, – проговорил англичанин с искренним раскаянием и продолжил:

– Устроим же так, что никто не запомнит этот досадный инцидент. Только вы, синьор, уж будьте добры в будущем последовать хотя бы моей экономической программе. А вот с программой политической придется разбираться отдельно, иначе висеть вам, дуче, вниз головой на мясном крюке. И не лезьте, пожалуйста, в Ливию, а то выйдет там для Италии Четвертый берег[154]. Поверьте, зрелище это удручающее.

Все вышло по сказанному. И все-таки Ратленд остался недоволен собой. «В благословенной Италии для меня многовато эмоций», – сказал он себе. Воистину, простая степень магистра искусств подходила ему куда больше, чем драматический сан доктора права.

Главным вопросом жизни и смерти Винсента Ратленда был вопрос вмешательства. Будь он более склонен к рефлексиям, он бы передвигался по миру, декламируя в такт шагов известный монолог о бытии и его противоположности. Но, зная, что ожидает Европу в близком будущем, и уже единожды вмешавшись в развитие событий, поспособствовав установлению хоть какого-то равновесия сил через вовлечение России в Антанту, наш герой остановился и оглянулся. Любой историк искусства в первую очередь – историк. Любой историк знает, что сколь бы ни была велика роль людей, выталкиваемых на поверхность событий, будь то Цинь Шихуан, Александр, Чингис, Наполеон или Ульянов, они бы не встали на магистральный путь истории, если бы этого магистрального пути не существовало, если бы мир так и не шел упорно куда-то вверх – от войны к войне, от завоевания к завоеванию, от резни к резне, с узорами в виде Каролингского[155]или итальянского возрождения, с лирическими отступлениями на философию, теологию, искусства и мистику. Кого и когда именно надо останавливать? И надо ли? Не вытолкнет ли взбудораженный национальный субстрат наверх не упрямого крепыша-Бенито, а второго Савонаролу? И какого нового фанатика, какого Иоанна Лейденского[156]вознесут на вершину ницшеанского копьеискательства судьба и какой-нибудь колбасно-кровяной путч, если, скажем, неудачливый акварелист из Браунау на Инне случайно упадет в канаву и сломает шею?

Ратленду не было интересно посвящать свои усилия Бенито или Адольфу. Он не собирался изображать из себя Прометея, и вообще был скорее равнодушен к людям и судьбам мира, чем наоборот. Но он был искусствоведом – хотя бы по одной из профессий – и как таковой терпеть не мог системного уродства.

Винсент Ратленд, человек деятельный, любознательный, неутомимый экспериментатор и, как мы уже поняли из его истории, большой любитель попасться на пути какой-нибудь лавины, недаром занимался искусствами. Он довольно давно понял: лучшее, что есть в людях, – производимая ими красота. Совершенно не важно, каков каждый отдельный человек. Каков был Гомер: добр, мелочен, ласков с друзьями, склонен к возлияниям? Какая разница? Какая разница, кем и каким был автор фаюмского портрета юноши в золотом венке? Вы скажете, они наверняка были добры, мудры, трудолюбивы и воздержаны?

Да полноте. Ответ на пушкинский вопрос о гении и злодействе – да. И если человек букв обязан быть хотя бы умным, если не мудрым, то человек кисти не обязан даже этого. Автор «Юноши в золотом венке» вполне мог быть сварливым египетским ремесленником, торговавшимся за каждую меру зерна и бившим подмастерьев шпателем для растирки красок. Поэтому Ратленд, невысоко ставивший собственные душевные качества, не считал себя вправе использовать свой дар как инструмент для срезания сучков на древе мироздания. Надо было изучить ветви, из которых получались сучки. Посмотреть, нельзя ли исправить ковер истории, вытаскивая петли с изнанки.

К высоким исканиям добавлялись поиски мальчика по имени Питер – сына Агнес. Мы обошли этот момент стороной, потому что описывать тут почти нечего, но Винсент искал Питера с тем же упорством, с каким некогда искал его мать. Он чувствовал: дело нечисто, недаром ведь Пруденс напрочь забыла о мальчике. Недаром никто не узнавал Питера по портрету, который Ратленд в досаде набросал на листе бумаги лично, ведь другого способа разыскивать пяти-шести-семилетнего и так далее мальчика по имени Питер Корнуолл у него не было. Питеров Корнуоллов искомого возраста в мире не существовало как будто ни одного, хотя по отдельности такие имя и фамилия не были на острове Великая Британия редкостью. Никто не видел нигде кареглазого ребенка с каштановыми волосами, милым носом и удивленно приоткрытыми губами. Домой в городок Окем, к Агнес и ее матери, никакой ребенок не возвращался. Ратленд, умевший быть упорным, продолжал поиски в Европе. Тщетно.