Ежевичная водка для разбитого сердца - Рафаэль Жермен

Я начала также набрасывать портрет человека, способного говорить попросту то, что думает (но другие уже делали это до меня, и лучше). Рассказ о писателе, задумавшем написать величайшую историю любви всех времен. Но что прикажете делать мне? Самой написать величайшую историю любви всех времен? Я даже не смогла сохранить свою собственную. А еще мне захотелось описать жизнь обычной семьи, но, хоть я с удовольствием и даже с легкостью рисовала портреты персонажей, куда их девать, не знала.

Около половины восьмого, яростно описав закат солнца и даже не пытаясь больше избежать штампов и общих мест («последние всполохи дня окрасили небо багрянцем», «светило медленно утонуло в темных водах озера ночи»), я закрыла компьютер и пошла налить себе виски. Я смертельно скучала и казалась себе смешной – этот загородный дом, этот замысел, все выглядело жалко. Я пробыла здесь всего шесть дней и, хоть сама не знала толком, чего ожидала от своей эскапады, но уж точно была уверена: я приехала не для того, чтобы кропать дерьмовые метафоры и пить виски по двадцать долларов за глоток.

Мне захотелось позвонить Никола, но я была слишком зла, чтобы выносить его добродушные шпильки. Катрин тоже вывела бы меня из себя разговорами о моем процессе, об «этапах» и еще каких-нибудь дебильных теориях, о которых я не хотела слышать. Я взяла телефон и позвонила Максиму.

– Алло? – ответил он осторожным тоном, свойственным всем монреальцам, когда они видят на определителе другой региональный код.

– Это Женевьева.

– Ах, вот как…

– И хочу тебе сразу сказать, что я не пьяна. Пока еще нет.

Я услышала на том конце провода безмятежный смех Максима.

– Как дела?

– Дела дерьмово, Макс. Дела такие, что я не могу себя выносить, когда я совсем одна, и вчера я спросила у продавщицы в магазине, каким шампунем она пользуется. Дела такие, что я пишу дерьмо и что… – Я сбилась. Я была так возбуждена оттого, что говорю с живым человеком, с кем-то, кроме женщины из магазина, что меня понесло. – Я… я хотела поговорить с кем-нибудь земным.

– Это я?

– Да, это ты.

– И чем я могу тебе помочь? – Он говорил мягко, с достоинством, – так хотелось бы говорить мне самой.

– Плохая была идея сюда уехать, да? – спросила я.

– Ну… я не могу сказать за тебя, Жен. Это может быть классно – провести две недели одному в деревне, и…

– Я спросила продавщицу в магазине, каким шампунем она пользуется! – повторила я, подчеркивая масштаб своей неудачи. Максим тихонько засмеялся. – Я не понимаю, – продолжала я. – Мне ведь нравилось быть одной раньше! Я любила это больше всего на свете! А теперь…

– Я могу сказать тебе одну вещь?

– Все, что хочешь! У тебя есть голос, ты живой человек, ты – лучшее, что случилось со мной за шесть дней.

– Вот и славно… Я не понимаю, зачем ты этого от себя требуешь.

– Чего я требую?

– Ну… – Он искал слова. – В точности соответствовать представлению о том, что надо делать, чтобы стать лучше. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Не совсем, но…

– Тебя бросили, ладно. Тебе тяжко, тебе гадко, тебе хреново. Это должно пройти, вот и все. Но ты не обязана ничего предпринимать, чтобы это прошло быстрее. Тебе не хочется дать себе передышку?

Я тупо уставилась на камин. Я только этого и хотела. Дать себе передышку. Но не это ли ставил мне в вину Флориан? Мое бездействие? То, что я всю жизнь только и делала, что давала себе передышку?

– Я слышу, как ты «плетешь кружева», – сказал голос Максима в трубке. – У тебя вся жизнь впереди, чтобы стать дико активной женщиной, если ты считаешь, что должна ею стать.

– Эй! – меня слегка возмутило, что он читал меня как открытую книгу.

– Почему ты не вернешься? – спросил Максим. – Шале никуда не убежит, будет на месте и на следующей неделе, и летом, и осенью, когда там будет обалденно красиво, пир красок. Дай же себе передышку, Жен.

Я повесила трубку. На следующий день, убрав мои пироги и равиоли в ледник и удостоверившись, что все в доме на своих местах, я уехала в Монреаль. Бог с ней, с гордостью, говорила я себе, трогая маленькую машину с места. В другой раз. У меня передышка.

«Нехорошо…» – сказало смеющееся отражение Максима в хромированном колпаке от колеса, который он держал перед собой. Мы ходили по блошиному рынку, где можно было запросто найти колпак от колеса, так же, как и канадские шкафы, стеганые одеяла и наборы винтажной посуды. Я только что рассказала ему, какой прием оказали мне Катрин и Никола, когда я вернулась из своего пейзанского уединения четыре дня назад, и он, похоже, усомнился в добрых намерениях моих друзей.

Я вряд ли подняла их в глазах Максима, признавшись, что Никола, как я подозревала, всю неделю составлял список шуток, единственной целью которых было поддразнить и высмеять меня. Вставая из-за стола после ужина, он говорил: «Извините, мне надо ненадолго уединиться в ванной», или, вдруг оторвавшись от работы, заявлял: «Мне надо восстановить душевные силы… – и, взглянув на часы, добавлял: – У меня есть пять минут… действуем массированно, а?»

Он даже науськал Ноя, который крикнул мне, когда я постучалась к нему, чтобы позвать его ужинать: «Я в уединении!» – отчего я расхохоталась и закатила глаза.

Мое триумфальное возвращение состоялось около 10 часов утра, и я постаралась открыть дверь как можно тише, будто малейший звук мог материализовать отсутствующих в квартире людей. Но Никола сидел за рабочим столом и выдал при виде меня многоступенчатую реакцию: удивление (как? уже вернулась?), самодовольство (я так и знал, что это ненадолго) и чистое наслаждение (боже мой, теперь я смогу смеяться над ней месяцами!).

Я поставила клетки с котами на пол и властно подняла руку, призывая его к молчанию. Он затрясся на стуле от сдерживаемого смеха. «Жен… ох… Не могу… Сил моих нет… я сейчас… лопну…» Вдруг он как будто что-то вспомнил и спохватился:

– Ты вернулась не потому, что случилась беда?

– Если я скажу «нет», ты будешь надо мной ржать?

Никола притворно задумался и выдал:

– Угу.

Я стояла и смотрела на него. Я могла сердиться, злиться, даже обижаться, но я была ужасно рада его видеть. В больших голубых глазах моего друга светилась такая нежность, что я сказала самым что ни на есть жалким тоном:

– Я устроила алконавтский налет на запасы Билла и еще, думаю, свела с ума кассиршу из магазина, часами болтая с ней о погоде.

Никола пришел в такой восторг, что я невольно улыбнулась.

– Я могу начинать? – спросил он.

– Ну да… что с тобой делать… валяй.

И начались издевательства.

– Нехорошо, – повторил Максим, положив колпак на место и все еще смеясь.