Хрустальное счастье - Франсуаза Бурден

Она плакала без стыда, на грани срыва, он чувствовал себя холодным от этих упреков. Магали говорила ему то же в свое время, он это не забыл.

– Это не ты, – сказал он очень быстро, – ты тут ни при чем, я единственно ответственен. Я не уладил свое прошлое, когда ты вошла в мою жизнь. У меня нет к тебе упреков, если только то, что ты не должна была выбирать мужа моего возраста. С самого начала мы пошли не по той дороге, я никогда не верил в твои красивые слова, но я считал, что это плата за женщину столь молодую и прекрасную, как ты…

– Верил? Но это правда, несчастный дурак! Какие красивые слова? Когда ты входишь в комнату, у меня останавливается сердце! Когда ты как-то по-особому смотришь на меня, но с тобой уже давно такого не было, я утопаю в счастье. А ты, ты думаешь, что я вышла за тебя из-за твоих денег!

– О, я не говорил бы так резко…

Эта последняя фраза, произнесенная с неким цинизмом, испугала Беатрис больше всего предыдущего. Она поняла, что вот-вот навсегда потеряет его, что он воспользуется их спором, чтобы покончить с этим.

– Не будь со мной злым, тебе это не идет, – попросила она низким голосом.

Это было единственным средством, чтобы помешать ему продолжить, она это знала. Она выпрямилась, откинула свои длинные коричневые волосы назад. У нее были руки, чтобы драться, и она рассчитывала их использовать.

Лея крепко сжимала руки Сирила и молча всматривалась в него.

– Искренне, – сказала она, наконец, – лучше.

Гематомы, вызванные последней пластической операцией, сглаживались, и со дня его приезда на авеню Малахов на прошлой неделе он соглашался смотреть на себя в зеркало.

– Я думал, они смогут сделать что-то большее, – уточнил он. – В любом случае не раньше, чем через месяц.

Три шрама пересекали лоб, скулу и висок, но верхнее веко обрело уже почти нормальную форму.

– Это кстати, потому, что я больше не перенесу больниц!

Сестра удовлетворенно улыбнулась, прежде чем отпустить его. Она считала долгом чести помогать Тифани, сменяя ее, чтобы Сирил почти никогда не оставался один.

– Я все-таки немного доктор Джекил и мистер Хайд, нет? – спросил он, вертя головой то направо то налево.

– Ты выкинешь меня на улицу, если я тебе скажу, что шрамы придают некий шарм?

– Тогда у меня его много!

Он соглашался шутить, это был хороший знак, она воспользовалась этим, чтобы спросить его, сгорая от любопытства:

– Вы останетесь здесь, когда вы уже женаты?

– У Тифани нет никакого желания уезжать, я ее понимаю.

В любом случае он был всегда с ней согласен, никогда ей не противоречил.

– Когда появится ребенок, мы будем рады, что не одни. К тому же куда ты хочешь, чтобы мы ушли? Винсен предложил мне работать…

– О, он, кажется, способен достать для тебя луну, нет?

Они засмеялись, потом Сирил перестал:

– Он делает все, что может.

Это был эвфемизм, ибо даже с Мари, несмотря на все их передряги, Винсен продолжал показывать себя улыбающимся, любящим, внимательным к сохранению семейной сплоченности.

– Я его не только очень люблю, – продолжал Сирил, но это отец Тифани, значит…

– Значит, он может разговаривать прямо с тобой, а не с мамой, которая иногда преувеличивает! Что касается Беатрис, эти финансовые решения должны быть ей неприятны… Ее тоже должны интересовать деньги!

Она разом встала и подошла к венецианскому зеркалу, которое украшало одну из стен спальни.

– А я, как моя голова? Ты заметил сережки?

– Я думаю, речь идет о подарке Эрве?

– Угадал!

– Он тебя балует…

– Мама его постоянно упрекает, но он говорит, что наверстывает упущенное.

– Это его право, после всего.

Она развернулась и подошла к нему.

– Ты, правда, не хочешь знать? – спросила она с большой нежностью.

– Нет. Не сейчас.

Его ответ был всегда одним и тем же с тех пор, как Мари предложила ему броситься на поиски некого Этьена. Она пошла на это через несколько недель после несчастного случая, почувствовав себя вдруг несправедливой со своим сыном и не зная, как еще ему помочь преодолеть его инвалидность. Потому что Лея нашла своего отца, у Сирила тоже было право узнать своего. Но он решительно отказался, в ужасе от мысли столкнуться с незнакомцем в том состоянии, в каком он был.

– Мне не нужен больше никто, кроме Тифани, ты знаешь…

Она это поняла лучше после того, как провела часы, успокаивая его, когда он начал задаваться вопросами, видя, что он слишком уродлив для Тифани и чуть не впал в депрессию. Когда Лея безустанно повторяла: «Она любит тебя, это очевидно!» – Он отвечал: «Этого не может быть». Но когда они принялись за дело вдвоем, они его разбудили: Тифани яростью, Лея дипломатией.

– Я могу идти? Мне надо заниматься…

– Конечно, давай! Торопись стать врачом, потом хирургом, и потом ты мне заново все это сделаешь, обещаешь?

Она пожала плечами беззаботно, как если бы находила эту перспективу бесполезной, потом ушла, оставив дверь открытой. Ему надо было встать, чтобы закрыть ее самому. Немного раздраженный тем, что его все еще держали за больного, он больше не хотел особенного внимания, он просто хотел обрести нормальную жизнь. Или более-менее нормальную.

Он подошел к зеркалу и обследовал себя без снисхождения и отвращения. Он был наполовину изуродован, это было неопровержимо, но Лея была права, все постепенно приходило в норму. Левый глаз, он им очень хорошо видел, и его головные боли почти прошли. Накануне, когда он спросил Тифани, не испугает ли он ребенка, она дала ему пощечину. Не очень сильную и по здоровой щеке, но пощечина была сухой и спонтанной. Парадокс заключался в том, что это обрадовало его, потому что это было доказательством того, что она больше не относилась к нему, как к чему-то хрупкому, что она могла на него разозлиться. Она извинилась, огорченная своей собственной реакцией, в то время как он раскатисто смеялся. Тем истинным смехом, которым йог смеяться только рядом с ней. Его женой.

Он опустил голову задумавшись. Сможет ли он смеяться с ребенком? Со всеми теми, кого он мечтал иметь, сможет ли он стать хорошим отцом, без досады и горечи? Тысячу раз, во сне и наяву, он пережил эту ужасную драку. Удары Виржиля по спине, его сильные руки, вцепившиеся в его волосы, бросившие его лицом вперед. Ветка, которую он видел, как она приближалась, воткнулась в его глаз. Боль разрывающая, тут же паника, голос Алена в кровавом тумане, и Тифани, которая плакала где-то рядом с ним. Если бы в этом месте ствол был гладким, тогда он, может, сломал бы себе нос или надбровную дугу, в общем, ничего важного, но вместо этого он был искалечен на всю жизнь. Ужасное желание мести, которое его сначала грызло, в конце концов, отошло на второй план. Воткнуть нож в горло Виржиля не решало отныне ничего.