Годы, тропы, ружье - Валериан Правдухин

– А почему это над тобой смеялся в волости делопроизводитель?

Чудо с веселым смехом завертел головой:

– В Больше-Нарым меня таскали. В тюрьме сидел девятнадцать дней. Я – середняк. А меня хотели записать в кулаки. У меня тринадцать лошадей – чертов дюжин, сорок баранов. А нам разве можно меньше иметь? Нельзя. Один-два жеребца на приплод, три-четыре кобылы. Ездить на них нельзя – не будут рожать. Пять-шесть лошадей для кочевок: семейство возить, кибитку возить надо. Вот наша беда! – жаловался Чудо добродушно. – А этого всякий не понимает. Нам, середнякам, плохо: стращают – ты уже буржуем стал. Так всегда – ни туды ни сюды – унда имес, мунда имес, как ку-кук, кукушка. Вот дурак Саметов приезжал, меня из коллектива гонял, а за мной другой товарищ ушел, он меня в тюрьму таскал. Старший начальник правильно рассудил: меня опять пущал. Саметов сердился на меня, что я его выпивки маленька критиковал. Дурак. Вот большой начальник у нас был – Сайделин, член ВЦИК, хорошо говорил, Зияс Альдабегенеев еще лучше критиковать звал, а этот – дурак. Сам наверняка из баев. Ты там спроси о нем. Из баев, если запишется в коммунисты, – самый злой. Вот сыновья Абдул-Керима – учился в Москве три года на кооператора, теперь все подавал в коммунисты. Примут, – беда нам будет.

– А чем же теперь лучше живется и кто такой Абдул-Керим?

– Всем лучше. Теперь мы не «киргиз-собака», а свободный казах. Сам в темноте жил, теперь сын, дочь во второй ступени учится. Нынешний год кончаем баев. Абдул-Керим Ирежебов – самый большой бай. Вон его дом. Он был начальник нашей волости, – что хотел, то и делал. Имел четыре жены, больше тысячи баранов, много разный скот. Все у него конфисковано, роздано беднякам. Самого отправили в тюрьму в Семипалатинск. Но золото и серебро не нашли, а было у него десять пудов. Народ видел. Так с баями сделали везде, по всему Казахстану.

Чудо смеялся от удовольствия и крепко одобрял с запозданием пришедший в их край восемнадцатый год.

– А теперь везде начальство наше – наверху, внизу. Вот нам школу построили, – с гордостью показал он мне на два деревянных здания.

Школа стояла километрах в трех от аула. Старое здание построил еще Абдул-Керим, новое возведено года два назад. Перед аулом нам встретились три семейства, едущие в горы на летние пастбища – джайляу. У лошадей виднелись лишь головы и хвосты; – так они были навьючены разной рухлядью. Сундуки, кибитки, кошмы, палки, решетки от кибитки, тазы, котлы, турсуки для айрана, ведра – все это горою высилось над животными. Женщины ехали также верхом. Многие из них везли на руках грудных ребят, завернутых в шубы из лисьих лапок. Девочка лет десяти уже сама лихо правила и франтовато держала голову в серой шляпке с желтыми перьями филина, – старинная казахская мода. Проехал учитель в европейской одежде и с ним жена, по-восточному красивая женщина, закутанная в синевато-сиреневый тонкий шарф, в расшитой шелком шапочке – кипеше. Один из кочевников обратил на себя особое внимание. Он вез за спиной огромное итальянского типа окно, три косы-литовки, турсук, большие котлы, тазы и множество иной громоздкой рухляди. Был он до смешного похож на Дон-Кихота. «Вот он, мученик!» – с искренним сожалением сказал Чудо. Все казахи принуждены на лето прятать окна в укромное место, иначе их побьют.

– А почему же вы не бросите кочевать? – спросил я.

Чудо поразился моему вопросу:

– Как это можно? Коням надо свежую траву, нам кумыс, новые места. Хлеба у нас нет. Мы едим пшено, жареное просо, баурсаки, сырнички. Вот я сорок лет живу на свете, – не было лета, чтобы не кочевал. Теперь нам все земли вернули, – хлеб стали сеять, летом приедем убирать, – это тяжелее.

– У тебя большое семейство?

– Сын, дочь, жена. Всего четверо.

– Это хорошо, – заметил я.

– Нет, плохо, яман. Мало сынов. Я – портной, сапожник. В молодости на баб силы расходовал. Баба много ходил. Рядом сидит, я не терпел. Эх, жалко! И русский баба звал, но я русский баба не ходил, не надо. Теперь не хватает сил. Казах любит много сынов. Один баранов пасет, другой – лошадей, третий – рогатый скот, четвертый – дома смотрит.

– А сам?

– Я кумыс пить, управлять, – засмеялся Чудо. – Казах любит баранину есть.

Подъезжаем к аулу. Раньше здесь было до трехсот домов, разбросанных на пространстве семи километров. Теперь большинство жителей разбрелось по другим местам, на возвращенные им земли, отнятые у них до революции. Из аула выгоняли стадо баранов.

– Это одного хозяина? – полюбопытствовал я.

– Нет, – засмеялся Чудо. – Одного было бы, – давно слетел бы с баранов. Это семь хозяев соединились.

В стороне от дороги выглянули из-за пригорка могилы баев – «муллушки» – деревянные часовенки с полумесяцем, обсаженные березняком. Кажется, единственные следы старого быта в этом краю. Но многие из них уже порушены, догнивают.

– Это вот одно и осталось от баев. Упадет скоро! – весело закричал Чудо и поскакал карьером под гору, где разбросанно сидели мазанки Четвертого аула.

Четвертый аул был уже наполовину пуст: жители выезжали в горы на джайляу – летние пастбища. Мы приехали рано, но Чудо уговорил меня заночевать в его избе: ему надо кое-что приготовить к выезду, помыться последний раз перед кочевкой в бане, отдохнуть. Да вообще казах не любит торопиться. Семья его намеревалась тоже на другой день тронуться в горы. Сам он ехал со мной в Успенку, надеясь там достать солончаковой соли для скота. Вернуться он думал прямо на джайляу.

Изба Чудо состояла из двух комнат, довольно просторных. В задней по стенам навалены горы разукрашенных кошм, по полу разостланы разноцветные одеяла и лежат подушки. Деревянная кровать. Две крошечные лампешки. Швейная машина фирмы «Науманн», несколько сапожных колодок под кроватью, старая гармонь… Жена Чудо вкатила круглый столик вышиною в две четверти и стала угощать нас чаем. Кушанье казахов было крайне незатейливо: жидкий сыр на блюдечке и жареное просо. Хлеба, сахару у них не водилось. Чай пили сидя на полу. «Катынь» (жена), разливая чай, в промежутке сняла несколько домашних насекомых с темной шеи мужа. Чудо даже не повернулся на такую неприхотливую ласку. В окно с беспокойным чивиканием влетела ласточка, повертелась под потолком и снова выпорхнула на волю.

– Недовольна, что мы еще не уехали. Запоздали…

После чая Чудо с сыном повез в школу вещи, ненужные на кочевье. На скрепленных веревками полозьях водрузили большой сундук, два куля с шерстью, ковры. Лошадь, привязанная к полозьям за хвост, потащила по пыли этот своеобразный экипаж…

А утром мы карабкались на Алатайский перевал. «Алатай» – значит пестрый жеребенок. Когда-то давно за этим перевалом жил свободный казахский народ. Весной у них устраивались скачки. На этих скачках первыми приходили пестрые жеребята, – в честь их и названа эта местность. В этой несложной легенде была какая-то доля истины: во многих аулах и селах мне показывали пестрых, «пегих» лошадей, очень ценимых и до сих пор. За этими горами начинались джайляу. Сперва мы взбирались тропою, затем выбрались на широкую шоссейную дорогу, идущую от чингисхайского пикета. Она устроена от Бухтарминской долины до Зайсанских степей еще во время Русско-германской войны. При подъеме на хребет она очень живописна. Винтом взбирается дорога на самую высокую горную вышку, откуда видна знаменитая горная гряда – Белуха, алтайские ледники. Утро было тихое, несколько пасмурное. Облака плыли ниже нас, закрывая Бухтарминскую долину, но еще красивее было видеть сквозь их прорывы зеленую широченную долину, испещренную полосами белой гальки.