Вечер в Византии - Ирвин Шоу

— Я стучала, стучала. — Это была Гейл. — И никакого результата. — Голос ее звучал так, словно он слышал его во сне.

— Который час?

— Три часа утра. Все в порядке. Я поднимаюсь к тебе.

— Ни в коем случае.

— Я плыву, плыву. И хочу тебя. Мне не терпится коснуться губ моей истинной любви.

— Ну и накурилась же ты, — сказал он.

Она хихикнула.

— Ага, так накурилась! И так хочу тебя! Отопри дверь.

— Иди к себе и ложись спать.

— У меня сигаретка есть. Чудесное марокканское курево. Оставь дверь открытой. Поплывем вместе в прекраснейший марокканский рай.

Он не знал, что делать. Сон окончательно прошел. Манящий нежный голос волновал, вкрадчиво пробирался по электрической цепи его нервов.

Гейл снова хихикнула.

— Ты поддаешься. Моя истинная любовь поддается. Еду наверх. — В трубке щелкнуло.

Он немного подумал, вспоминая их ласки. Молодая, девичья кожа. Мягкие беззастенчивые руки. В первый и в последний раз он узнает, что такое наркотики, хоть это и знают почти все. Что бы там с Гейл сейчас ни происходило, счастлива она, безусловно, была. Что он потеряет, если познает эту тайну и на час-два впадет в блаженное состояние? Через двадцать часов он будет уже на другом континенте. Он никогда больше ее не увидит. Завтра у него начнется новая, упорядоченная жизнь. Осталась одна только ночь, чтобы вкусить наслаждений хаоса. Он знал, что, если даже не откроет дверь, ночь для него все равно потеряна. Он встал с постели и отпер дверь. Потом лег поверх простынь и стал ждать.

Он слышал, как дверь открылась и снова закрылась, слышал, как она вошла в спальню.

— Шш… моя истинная любовь, — прошептала она.

Он лежал не шевелясь, слушая, как она раздевается в темноте, увидел на секунду ее лицо, когда в руке ее вспыхнула спичка. Она подошла к кровати и, не касаясь его, подложила под спину подушку и села рядом с ним по-турецки. По мере того как она раздувала «чудесное марокканское курево», светящаяся точка в ее руке становилась все больше. Она протянула ему сигарету.

— Задержи в себе дым подольше, — сказала она дремотным, далеким голосом.

Он уже более десяти лет назад в один день бросил курить, но затягиваться еще не разучился.

— Чудесно, — прошептала она. — Чудный мой мальчик.

— Как зовут твою мать? — спросил он. Надо было задать этот вопрос сразу, пока курево не подействовало. Но уже первая затяжка начала сказываться.

— На пяти саженях глубины моя мать.[34]— Она потянулась за сигаретой, тронула его за руку. Ему показалось, будто тело его ненароком подхватил мягкий теплый ветерок. Слишком поздно задавать вопросы.

Так, передавая друг другу сигарету, они выкурили ее. Комната наполнилась дымом. За окнами шумело море, ритмично, успокаивающе, словно кафедральный орган. Она легла рядом с ним, коснулась его рукой. Они предались любви, забыв о времени, обо всем вокруг. В ней воплотились все девушки, все женщины этого южного берега — похотливая толстуха с раскинутыми ногами, ничком лежавшая под солнцем, и молодая белокурая мать у плавательного бассейна, и все девушки Корелли, золотистые и теплые, как свежевыпеченные булочки, и белогрудая Натали Сорель с ее танцующей походкой, и Констанс, произносящая по буквам «Мейраг».

Потом они не спали. И ни о чем не говорили. Лежали в каком-то бесконечном, упоительном трансе. Но как только сквозь ставни проникли первые лучи рассвета, Гейл встрепенулась.

— Мне надо идти. — Голос ее звучал почти нормально. Если бы ему сейчас пришлось заговорить, то его голос донесся бы откуда-то издалека. Ему было все равно, уходит она или остается. Сквозь туман он видел ее платье. Ее вечернее платье.

Она наклонилась к нему и поцеловала.

— Спи. Спи, моя истинная любовь.

И она ушла. Он знал, что должен задать ей вопрос, но забыл какой.

Он почти уже кончил укладываться. Он путешествовал налегке, поэтому, куда бы он ни ехал, мог собраться за четверть часа. Он заказал разговор с Парижем, но телефонистка сказала, что все линии заняты. Он попросил ее все же попробовать пробиться.

Когда телефон зазвонил, он с неохотой взял трубку. Не очень-то приятно объяснять Констанс, что он не будет обедать с ней в понедельник. Но на проводе оказалась не Констанс. Это был Бейард Пэтти, он говорил таким голосом, словно кто-то сдавил ему горло:

— Я в холле, мистер Крейг. Мне надо вас увидеть.

— Я укладываюсь, и к тому же…

— Говорю вам, мне надо вас увидеть, — задыхался Пэтти. — У меня вести от Энн.

— Поднимайся ко мне, — сказал Крейг и назвал ему номер своего «люкса».

Когда Пэтти вошел в комнату, вид у него был дикий — волосы и борода всклокочены, глаза воспалены, точно он не спал несколько суток.

— Ваша дочь, — сказал он тоном обвинителя, — знаете, что она сделала? Удрала с этим жирным старым пьяницей — писателем Йеном Уодли.

— Подожди, — сказал Крейг и сел. Это была автоматическая реакция в попытке собраться с мыслями, соблюсти хотя бы видимость приличий. — Не может быть. Это невозможно.

— Вы говорите «невозможно». — Пэтти стоял прямо перед ним и судорожно размахивал руками. — Вы же не разговаривали с ней.

— Откуда она звонила?

— Я спросил. Она не сказала. Только сказала, что она со мной порывает, что я должен забыть про нее — она теперь с другим. С этим жирным старым пьяницей…

— Минутку. — Крейг встал и подошел к телефону.

— Кому вы звоните?

Крейг попросил телефонистку набрать номер гостиницы Уодли.

— Успокойся, Бейард, — сказал он, дожидаясь, когда его соединят.

— Вы говорите «успокойся». Вы ее отец. Вы спокойны? — Пэтти подошел и встал рядом с Крейгом, словно не доверяя ему и желая собственными ушами услышать все, что скажут по телефону.

Когда телефонистка в гостинице Уодли ответила, Крейг сказал:

— Monsieur Wadleigh, s'il vous plait.[35]

— Monsieur Wadleigh n'est pa là,[36]— сказала телефонистка.

— Что она говорит? — громко спросил Пэтти.

Крейг жестом велел ему замолчать.

— Vous êtes sûre, madame.[37]