Год вольфрама - Рауль Герра Гарридо

— Это неправда, я не хочу ничего слышать, скажи, что ты все выдумал.

— Если бы!

— Такого быть не может, потому что если это правда, то, значит, мы с тобой брат и сестра, а стало быть, не можем любить друг друга, как любим мы.

— Ты мне сводная сестра.

— Ничего подобного, мы жених и невеста и поженимся, если ты захочешь.

— Захочу ли я? Да я только об этом и мечтаю, кузены могут пожениться со специального разрешения Папы, а сводные брат и сестра…

Ольвидо совсем оправилась и медленно возвращалась к действительности, словно из небытия, препятствие было непреодолимым.

— Ты понимаешь, что произошло? Какой ужас! Мы не можем пожениться, иначе бы мы совершили самый страшный грех на свете.

— Но если мы никому ничего не скажем…

— Все равно, это будет грех, даже еще более тяжкий.

— Но я люблю тебя, Ольвидо, пусть ты мне и сестра, я любил бы тебя, даже если бы ты была моей матерью.

— Ну что ты несешь? Не богохульствуй, мне страшно!

— Я говорю правду.

— Мне страшно, но все равно я тоже люблю тебя и хочу быть с тобой, ты моя жизнь.

— Выходит, когда человек хочет жить своей жизнью, то он нарушает закон, как если бы он совершил предательство.

— Мы могли бы жить вместе, как брат и сестра.

— Только этого нам не хватает!

— Что же теперь с нами будет?

Вопрос кружился в голове словно фальшивый снег внутри стеклянного кубика пресс-папье, уже никогда не будет ничего, о чем они мечтали, а ей только и остается, что часами созерцать через круглое окошечко, как медленно ползут но небу тучи, даже с практичной Кармен не посоветуешься, Ольвидо заранее знала, что та ей будет говорить, поверь мне, детка, лучше синица в руках, чем журавль в небесах, беги с ним отсюда, теперь ей все равно, так и так гореть в аду, потому что разве это не пытка жить без его объятий, его ласк, не иметь возможности уткнуться лицом ему в грудь, как она сделала перед тем, как услышала страшную весть, Ольвидо знала, что никогда не сможет вырвать его из сердца, препятствия только еще больше разжигали пожиравший ее огонь, неутолимую жажду любви, ее крылатый лев на минуточку заглянул в окно, улыбнулся, увидев их вместе, их руки, переплетенные как ветви персиковых деревьев в саду, но, услышав слово «табу», они ведь брат и сестра, он широко взмахнул крыльями и рванулся ввысь, окутав их золотистым сиянием, все продолжалось одно мгновение, видение исчезло, нет, не может она взять на себя такой грех, даже добрый дон Десидерио не смог бы дать ей прощения, само се существование теряло всякий смысл, уж лучше умереть, да, смерть, пожалуй, была бы самым хорошим выходом.

31

Мы торопливо и без передышки работали в самом чреве Каменной Кабы, работать — вот что мне сейчас нужно как воздух, активная работа сама но себе исключала возможность думать о чем-то постороннем, так и свихнуться недолго, если продолжать размышлять о возможных последствиях того, что я узнал — внезапной смерти отца и новых узах родства, отныне связывающих меня с Ольвидо, все мои планы рушились, только одно утешение и оставалось — вольфрам, поэтому я как одержимый яростно долбил каменную стену, сейчас здесь решалась моя судьба, или пан, или пропал, мне суждено выйти отсюда богачом или сложить голову, хотя что одно, что другое, если говорить честно, меня уже не волновало, но отступить я не могу, лучше всего не думать ни о чем, в пещере душно, от огромного напряжения с меня градом катился пот, но я страдал не столько от усталости, сколько от клаустрофобии, похожее чувство я испытал когда-то, сидя под лестницей в аптеке, возможно, к этому еще примешивалось смутное ощущение, что враг рыщет где-то совсем рядом, я привык работать на вольном воздухе, а еще бы лучше очутиться сейчас в открытом море, меня преследовала мысль, что здесь я погребен заживо, мы ведь находимся в настоящей шахте, я долбил сразу три жилы, и минерал откалывался вместе с кварцем, Вилья не очень себя утруждал тем, чтобы размельчать его, работенку мы себе, конечно, придумали зверскую, Ховино кайлил в самой сердцевине, отваливая глыбы черных камней, то был вольфрам, настоящий первосортный вольфрам, будь у нас компрессор и пневматические молотки, мы справились бы в два счета, у меня болела спина и прерывалось дыхание, но, несмотря на усталость, я готов был продолжать долбить хоть целую вечность до тех пор, пока не закончится наша операция но удалению опухоли, я весь сосредоточился на своей работе, ничего не видел и даже не слышал, как то стонали, то угрожающе рычали высверливаемые недра, время от времени на наши спины сыпались мелкие куски скальной породы, верный признак неминуемого обвала, когда он произойдет, мы не знали, у нас не было возможностей ставить крепления, кто не рискует, тот не выигрывает, я даже радовался, что ставлю свою жизнь на карту, вот и хорошо, не будет больше никаких проблем, мы подбадривали себя, прикладываясь к бурдюку, вино разбавлено газированной водой, чтобы не очень ударяло в голову, все было предусмотрено заранее, даже то, как мы должны действовать в случае провала.

— Главное — спокойствие и хладнокровие.

Мы работали при свете карбидной лампы и, чтобы не привлекать внимания непрошеных визитеров, решили повесить у входа в пещеру кусок брезента, это была наша маленькая хитрость. Неожиданно брезент колыхнулся.

— Вилья?

Курсировать вверх и вниз было поручено Вилье и Карину, ни тот, ни другой не могли выполнять физической работы, у одного еще не зажили ожоги, второй был без руки.

— Бог не выдаст, свинья не съест.

То был пароль и отзыв, свидетельство того, что каждый из нас готов бросить жребий судьбе.

— У меня для вас кое-какие новости, — сообщил, входя, Вилья, лицо у него было вымазано углем. — По-моему, за мной кто-то следит.

— Какого черта ты тогда пришел сюда, идиот?

— Мне кажется, я запутал следы.

— Плевать мне на твое «кажется».

— Да нет, в общем-то я уверен.

— Смотри, если ты обмишурился, не сносить тебе головы.

Пришлось давать отбой и прервать работу, мы погасили лампу, и Ховино, прислушиваясь, подошел к похожей на окоп канаве, защищавшей вход в пещеру, а мы оставались внутри и, затаив дыхание, пытались что-либо разглядеть сквозь прореху в брезенте, так актриса перед премьерой спектакля в волнении подсматривает сквозь щелку в занавесе, много ли народу в зрительном зале, воцарилась