Красавица некстати - Анна Берсенева

– Что же теперь, Паша? – сказала она.

– Да что? – пожал плечами он. – Разведемся.

– А может, жили бы? – без особой надежды спросила она. – У меня ведь это дело случайно вышло. Не поверишь, просто слесарь пришел, и как-то само… А мы ведь с тобой не особенно друг друга любим. Ну и жили бы как раньше. Все-таки ребенок у нас.

– Не говори глупостей, – поморщился Павел. Как только он увидел Алену, привычная скука охватила его. Даже обыденный тон, которым она сообщила о слесаре, его не задел. Надо было поскорее закончить этот никчемный разговор. – Зачем нам, как раньше, жить, какая необходимость? А насчет ребенка надо решить. Может, ты мне его отдашь?

– Я отдала бы, – спокойно сказала Алена. – Мальчишка же, отец нужен. Но кто с ним у тебя нянькаться будет? Мама твоя не захочет. А ему еще расти и расти, пока хотя бы в садик можно будет отдать. А потом что? Женишься, а жена твоя, может, и не захочет с пасынком жить, и…

– А если ты замуж выйдешь? – перебил ее Павел.

– Ну, это когда еще будет, – пожала плечами Алена. – Пока у меня никого на примете нет.

Она сказала об этом так спокойно, как будто это не ее Павел застал три дня назад на кухонном столе с мужчиной. Впрочем, он уже не удивлялся ее вялому спокойствию во всех случаях жизни.

– Ну, в общем, – сказала Алена.

– Что – в общем?

– Ничего, просто так. Поговорка такая. А Антона ты навещай. Пожалуйста, сколько хочешь. Жалко мне, что ли? Наоборот, хорошо.

– Насчет денег… – начал было Павел.

– Я на алименты подавать не буду. Все-таки сама виновата, зачем карьеру тебе портить?

– Я не собираюсь делать милицейскую карьеру, – поморщился Павел. – На Антона буду давать, сколько нужно. Ну, и навещать, конечно.

Как глупо все это было, как тоскливо! И зачем, зачем?!

Так, в сплошном болоте безразличия, закончилась его семейная жизнь.

Тим позвонил ночью, не боясь разбудить: знал, что мама ложится поздно. Он вообще звонил так часто, что иногда Вере казалось, сын и не уезжал никуда – сидит себе в своей башенке на углу Кривоколенного переулка и рассказывает, как прошел его день.

– В общем, со здешним обществом я, можно считать, сошелся, – звучал его веселый голос в трубке. – В церковь, правда, не хожу. Но у них тут с этим делом без напряга, так что все мне все равно улыбаются.

– Может, они из вежливости только улыбаются.

Вера и сама улыбнулась, слушая Тима.

– Может, – не стал спорить Тим. – Но мне же не семнадцать лет, ма. Улыбаются – и достаточно, и спасибо на том. Случись что – помогут. В моем возрасте уже начинаешь ценить такие вещи, – важно добавил он.

– Какой ты у меня мудрый! – рассмеялась Вера. И осторожно поинтересовалась: – А Алиса?

– Что Алиса?

– Она к тебе хоть приезжает?

– Приезжает. – Вера почувствовала, что сын улыбнулся. – Раз в неделю. Или я в Нью-Йорк. Недавно на премьеру к ней летал. Скоро сезон на Бродвее закроется, она на ранчо ко мне переберется.

– Но что же все-таки дальше будет, Тим? – вздохнула Вера. – Нельзя же так всю жизнь.

– Почему нельзя?

Его голос звучал чуть насмешливо и снисходительно – как будто мама была маленькая девочка и в этом качестве вполне могла задавать наивные вопросы.

– Ну… Потому что ты здесь, она там.

– Или я там, она тут. – Он опять улыбнулся. – Это неважно, ма. То есть я хотел бы, конечно, чтобы она всегда была рядом со мной. Но судьба, значит, у нас другая! – проговорил он с цыганским подвыванием. И добавил уже другим, серьезным тоном: – Я ее люблю, ма. И исходя из этого живу. Да мы с ней вообще по чашке живем! То есть по двум уже чашкам.

Вообще-то вторая чашка осталась в Москве у Веры. И сейчас, разговаривая с сыном, она взглянула на знакомую надпись, вьющуюся по фарфору: «Ни место дальностью, ни время долготою не разлучит, любовь моя, с тобою».

– Ладно, – улыбнулась Вера. – В самом деле, что я тебя жизни учу? Кто б меня научил…

– А что такое? – насторожился Тимофей.

– Да ничего. – Она поскорее перевела разговор на другое. – Ты где сейчас сидишь?

– Под персиковым деревом на веранде. Она тут старая такая, с балясинами. На одной имя вырезано – Эстер. По-русски.

– Алисина бабушка вырезала?

– Нет, ее муж, Алисин дед то есть. Кевин Давенпорт. Тут, ма, такая история! Сплошная любовь. Так что Алиске есть в кого.

Вера представила, как Тим сидит на веранде под персиковым деревом, и незнакомое это имя, вырезанное на старинной балясине, представила тоже, и подумала, что не должна учить его, как ему быть счастливым с женщиной, которую он любит, потому что чувство жизни у ее сына острее, чем у нее самой. Сплошная любовь…

– Ну, расскажи эту вашу историю про любовь, – сказала Вера. – Я же слышу, тебе не терпится.

Она вошла в эркер, открыла дверь, ведущую в сад. Цвел жасмин, в темноте его запах был томительным и сильным и звучал, как человеческий голос.

– Лучше бы ее, конечно, Алиска тебе рассказала. Но она и сама не все знает, так что я имею полное право домысливать. Как поэт, – уточнил он; в голосе промелькнула смешинка самоиронии. – Ну вот, ее бабушка Эстер приехала, значит, в Америку году в тридцать восьмом, что ли. Она вообще-то из СССР сначала в Прагу сбежала – свободолюбивая была. А потом уже через Атлантику. Как ей это удалось, неизвестно. Но если бы она из Европы не уехала, никакой Алиски у меня бы не было.

– Почему? – не поняла Вера.

– Потому что она же еврейка была, бабушка ее. А тут Вторая мировая. Ясно же, что с ней в Европе было бы. Но она, насколько я понял, не очень любила об этом рассказывать. Алиса считает, у нее в молодости была какая-то безумная любовь, которой что-то потом помешало.

– А при чем в таком случае Кевин Давенпорт? – не поняла Вера. – С ним, получается, безумной любви не было?

– Алиска деда вообще-то не видела, он уже умер, когда она родилась. Но бабушка ей говорила, что была с ним глубоко, глубинно счастлива. Так и говорила – глубоко и глубинно.

– Поэтичная у нее бабушка была, – заметила Вера.

– Насколько я понял, не поэтичная, а с каким-то очень здравым чувством жизни. Притом всей жизни.

– Что значит всей?

– Значит – без упрощения. Она не думала, что жизнь простая штука. Но ее сложности умела видеть здравым взглядом.

«Необыкновенный у меня сын, – подумала Вера. – И как он научился все это понимать?»

Ей приятно было думать, что она тоже причастна к необыкновенности своего сына.

– А что у тебя, ма? – спросил он. – Что-то у тебя голос грустный.