Петр Столыпин. Последний русский дворянин - Сергей Валерьевич Кисин

а засим не отходить от него ни на шаг, как делал это всегда, когда министр присутствовал в каком-либо публичном месте». Это ложь. И близко его там не было, как, впрочем, и за весь период пребывания в Киеве – от царя он не отходил. Не было подле премьера и штабс-капитана Есаулова. Тому зачем-то понадобилось потолкаться в фойе. Может, был уверен, что в столь охраняемом месте премьеру уж точно ничего не грозит?

Столыпин беседовал с министром двора бароном Владимиром Фредериксом, военным министром Владимиром Сухомлиновым и местным земельным магнатом графом Иосифом Потоцким. Подошел Коковцов, сообщил, что после следующего акта едет на вокзал, не надо ли чего передать в Петербурге? Столыпин грустно улыбнулся: «Нет, передавать нечего, а вот если вы можете взять меня с собой в поезд, то я вам буду глубоко благодарен. Я от души завидую вам, что вы уезжаете, мне здесь очень тяжело ничего не делать и чувствовать себя целый день каким-то издерганным, разбитым». Тот отшутился, дескать, сделайте одолжение. И пошел к старикам Афанасьевым, сидящим в последнем ряду, благодарить за добрый приют. Навстречу ему, едва не задев министра, проковылял к балюстраде некий молодой человек с мутными, явно отсутствующими глазами, тщательно прикрывая программкой что-то зажатое в руке.

Столыпин смотрел прямо на него – на фоне белых сюртуков и мундиров фрачный Богров с безумными глазами смотрелся черным вороном. Безумный взгляд остановился, Столыпин расправил плечи. Возможно, он все понял – его судьба читалась в рыбьих глазах этого юноши. «Когда в нас стреляют, прятаться нельзя».

В двух шагах от премьера Богров вскинул руку с браунингом. На уровне груди. Зажмурился и… дважды нажал на спусковой крючок. Два сухих щелчка. Вот он, «революционный акт».

В кого он стрелял? Понимал ли он? На допросе Богров утверждал: «Еще в 1907 году у меня зародилась мысль о совершении террористического акта в форме убийства кого-либо из высших представителей правительства, каковая мысль явилась прямым последствием моих анархических убеждений. Затем в период моей работы в Киевском охранном отделении я эту мысль оставил. А в нынешнем году снова вернулся к ней, причем я решил убить министра Столыпина, так как я считал его главным виновником реакции и находил, что его деятельность для блага народа очень вредна… Я считаю его главным виновником наступившей в России реакции, то есть отступления от установившегося в 1905 году порядка: роспуск Государственной думы, изменение избирательного закона, притеснение печати, инородцев, игнорирование мнений Государственной думы и вообще целый ряд мер, подрывающих интересы народа».

Понимал ли революционный деятель, что эти два сухих щелчка предназначались даже не премьеру, который был к этому моменту списанной политической фигурой. Он таким образом палил в Россию и в ее народ, для которого Столыпин сделал больше, чем все богровы, а заодно и николаи яковлевичи, вместе взятые. Браунинг киевского Герострата стал первой ступенькой на эшафот для династии Романовых и народа-богоносца.

Первая пуля попала аккурат в орден Святого Владимира 3-й степени. Кусочек свинца вместе со средней круглой частью орденского знака изменили прямое направление в сердце и, пробив грудную клетку, плевру, грудобрюшную преграду и печень, разрывая внутренности, застряли в позвоночнике. Вторая пуля насквозь прошила многострадальную правую руку (инстинктивно поднял, чтобы защититься), балюстраду и попала в правую ногу первого концертмейстера городского театра Антона Берглера («сквозное ранение мягких частей правого бедра, приблизительно посередине»). На груди бессильно повис искривленный и частью отломанный золотой ободок ордена без эмали.

На мгновение в зрительном зале воцарилась гробовая тишина. Коковцов замер, приложившись к ручке мадам Афанасьевой. Фредерикс и Сухомлинов куда-то испарились. Каменной статуей явился губернатор Гирс, шедший с Богровым параллельным курсом. Где была «рота сыскарей» в этот момент, вообще непонятно. Гоголевская немая сцена. Богров в полном трансе, не выпуская браунинга, развернулся и поплелся к выходу. Несколько секунд у него было до первого женского визга. При желании можно было выскользнуть из зала. Но по собственному признанию Богрова, он ничего не соображал в тот момент и очнулся, только когда его начали бить.

Он, может быть, и успел выйти в фойе, но тут сверху, из бельэтажа, на него в первом левом боковом проходе зрительного зала неуклюже свалился какой-то офицер (кажется, это был подполковник Сергей Шереметев), сбив с ног. Только тут уже вопли «держи его!» понеслись со всех сторон, и несколько офицеров в белых кителях кинулись лупить террориста. Первым же мощным ударом в лицо вышибли два передних зуба, порвали воротник фрака, далее просто пинали сапогами кто во что горазд. Причем в ежесекундно увеличивавшейся толпе народа каждый пытался наподдать, но бил, как правило, по соседу. У Богрова потом оказалось не так уж много травм. Жандармский подполковник Иванов (заместитель Кулябко) выдернул Богрова из свалки, чем в тот момент спас ему жизнь.

Примчался ничего не понимающий Спиридович (Коковцов утверждал, что это был генерал Дедюлин), изображая героя, дернул шашку наголо и начал пытаться закрыть собою царскую ложу, только явно так и не понял, от кого.

Неудачник Курлов вообще не смог сразу пройти в зал, так как проход был переполнен пинающими. Двинулся назад и наткнулся на совершенно зеленого Кулябко. «Это Богров, ваше превосходительство, я виноват, мне остается только застрелиться». Похвальное желание, жаль только, сказанное в пустоту. Вскоре передумал, а через некоторое время и вовсе угодил под следствие за казенную растрату. С честью офицера у подполковника были серьезные проблемы.

В суматохе как-то забыли о самом раненом. Столыпин тяжело облокотился о балюстраду, с удивлением посмотрел на расплывающееся красное пятно на белом сюртуке чуть выше жилетного кармана. Затем положил фуражку на барьер, попытался было снять пиджак. Не смог и махнул рукой в плане «все кончено».

В этот момент в ложу вошел царь с дочерями. Встретил ошеломленный монархический взгляд. Попытался было перекрестить самодержца, но с горечью осознал, что истерзанную правую руку ему уже не поднять никогда. Поднял левую и осенил рыжебородого государя широким крестом. Грузно опустился в кресло, силы его покидали.

Николай II потом писал Марии Федоровне: «Мы только что вышли из ложи во время второго антракта… В это время мы услышали два звука, похожие на стук падающего предмета. Я подумал, что сверху кому-то на голову свалился бинокль, и вбежал в ложу… Вправо от ложи я увидел кучу офицеров и людей, которые кого-то тащили. Несколько дам кричали, и прямо против меня в партере стоял Столыпин. Он медленно повернулся ко мне и благословил воздух левой рукой… Только тут я заметил, что на кителе у него и на