О дивный тленный мир - Хейли Кэмпбелл

Иногда, в трудную минуту, я спрашивала себя о том, что конкретно я хочу найти. Я увидела первый труп в морге Поппи. Разве это не настоящая смерть, которая годами меня интересовала? Что еще искать?

Много дней после разговора с Маттиком я никак не могла отделаться от образа мертвого отца, который держит сына, а другой рукой вцепился в камень на дне. Мне сложно выразить, как он запал мне в сердце, мне сложно это осмыслить. Когда вечером в китайском ресторане бывший полицейский рассказывал мне об этом случае, я восприняла сцену как факт и объяснила ее для себя с точки зрения знаний, полученных о биологической стороне смерти. Я свела это к физиологии, отстранилась таким же образом, как отстраняется уборщик на месте преступления. Я не увидела всей полноты картины. Это мучило меня неделями, пока наконец я не осознала, что именно обнажили отступившие волны.

Нельзя мертвой хваткой вцепиться в пустоту. Трупный спазм — это не обычное трупное окоченение, а более сильная, редкая форма повышения жесткости мышц. Софи в комнате бальзамирования легко убрала окоченение прямо на моих глазах, согнув умершему мужчине ноги в коленях. Здесь этот прием не поможет. Трупный спазм возникает в момент крайнего физического напряжения, на эмоциональном пике. Те, кто обнаружил отца с сыном, как будто перенеслись в прошлое и стали свидетелями последних мгновений их жизни, увидели снимок разыгравшейся под водой сцены. Это был отчаянный порыв не бросить своего ребенка, запечатленный смертью и обнаженный отливом. В этом заливе сильное течение, а мгновенно никто не тонет, поэтому, будь порыв слабее, пальцы соскользнули бы с камня и тела нашли бы по отдельности в разных местах. Это был тот самый первобытный инстинкт, который я испытала рядом с младенцем в морге. Когда он уходил под воду, мне захотелось протянуть руку и схватить его, и я никогда бы его не отпустила, если бы у меня был малейший шанс его спасти.

Теперь я вижу все целиком. Смерть показывает нам то, что кроется в живущих. Отгораживаясь от процессов, происходящих с человеком после момента смерти, мы отказываем себе в более глубоком понимании того, какие мы на самом деле. «Покажите мне, как страна заботится о своих мертвых, и я с математической точностью измерю нежное милосердие ее народа, его уважение к праву и верность высоким идеалам», — гласит изречение Уильяма Гладстона в рамке на стене кабинета Мо в компании Kenyon. Мы обманываем себя, чтобы этого не узнать, мы придумали для этого целую систему кулис и оплачиваемых услуг. Но незаметные проявления заботы, нежного милосердия со стороны тех, кто постоянно имеет дело со смертью, свидетельствуют не о холодной профессиональной отстраненности, а о чем-то противоположном — о своего рода любви.

Я пробыла рядом со смертью недолго и считаю, что за это время стала мягче, но одновременно и закаленнее. Я принимаю то, как все заканчивается, и замечаю, что скорблю по людям, пока они еще с нами. У меня есть серия фотографий отца: он склоняется над своей рабочим столом, над снимками пяти погибших женщин, уже давно потерянными. Лица не видно, только серебристые волосы сзади. Когда нас разделила пандемия, когда мир закрылся, когда тысячи людей оказались обречены на одинокую смерть, картинки в ноутбуке стали всем, что у меня было. Эта книга является личным размышлением о тонкой струйке, за которой последовал потоп.

В январе 2020 года, в самом начале коронавирусной эпидемии, фотография умершего китайца, лежащего навзничь на улице, стала для меня самым выразительным свидетельством надвигающегося катаклизма[140]. Человек лежит с медицинской маской на лице. По сообщениям репортеров, они два часа наблюдали за этой сценой, и за это время мимо них пронеслось по другим вызовам как минимум пятнадцать машин скорой помощи. Потом подъехал затемненный фургон, труп уложили в герметичный мешок и продезинфицировали тротуар вокруг этого места. В тот момент вирус еще казался какой-то далекой угрозой, которой должны бояться другие, но не ты, но всего одно тело не на своем месте показало, что нарушилось что-то фундаментальное. Если бы человек оставался там, где встретил свой конец, было бы трудно справиться с ситуацией. Работники смерти стоят на передовой, но им никто не аплодирует. Замечают эту работу только тогда, когда ее перестают выполнять.

После того случая в британской прессе сложно было найти изображение смерти как таковой: правительство старалось преуменьшить масштаб грядущих проблем. Смертность росла, но средства массовой информации больше рассказывали о том, как люди поддерживают Национальную систему здравоохранения, или о капитане Томе, отставном армейском офицере, который в свои 90 лет медленно ходил по саду у дома, чтобы собрать деньги на благотворительность. Если смерть — это просто ежедневные числа на экране, реальность игнорировать проще, и невидимый враг начинает казаться банальным. Пока в подвальном морге Лара, падая от усталости, меняла бумажную хирургическую маску на резиновый респиратор, где-то спорили о существовании вируса. В конце концов в новостях начали показывать, как выглядит ситуация в больницах, но, если не искать специально, гробы, мешки с трупами и временные морги на глаза не попадались, а если о них и упоминали, то обычно речь шла о зарубежных странах. «Чем дальше и экзотичнее место, тем больше вероятность, что у нас мы увидим мертвых и умирающих спереди и целиком», — писала Зонтаг в своей книге о реакции человека на картины боли[141].

Временами у меня было такое чувство, как будто мы упускаем большой фрагмент этой истории и что эта неспособность понять зародилась задолго до событий 2020 года. Как увидеть за цифрами умерших людей, если к смерти принято относиться как к чему-то абстрактному?

Это напомнило мне историю, которую Клив Джонс, активист движения против СПИДа, много лет назад рассказывал Терри Гросс в одной из серий радиопередачи Fresh Air. В 1985 году он был в Сан-Франциско, и число жертв СПИДа в этом городе как раз перевалило за тысячу. В ноябре он пошел на ежегодное зажжение свечей в память о политиках Харви Милке и Джордже Москоне, погибших в результате покушения. Он стоял на углу на перекрестке улиц Кастро и Маркет, и его охватило отчаяние. Это самый эпицентр стремительно распространяющейся эпидемии, но никаких видимых признаков нет. Ее существование едва замечают за пределами пострадавшего сообщества. Толпы людей вокруг сидели в ресторанах, смеялись, играла музыка. «Я подумал, что, если можно было обрушить эти дома, если бы вокруг осталось поле, усеянное тысячами гниющих на солнце трупов, общество увидело бы проблему и осознало ее. И если бы в них было что-то человеческое, они почувствовали бы, что должны отреагировать», — вспоминал Джонс. Вместо разрушения он начал творить. Он основал движение AIDS Memorial Quilt — гигантское одеяло из лоскутов 90 × 180 сантиметров, приблизительный размер могилы. С тех пор прошло 36 лет, и это одеяло по-прежнему растет: увековечено уже 105 тысяч имен, а масса достигла 54 тонн. Это теперь крупнейшее произведение народного искусства, созданное сообща. Оно возникло, потому что трупы сложно себе представить и легко проигнорировать, если их нет перед глазами или если из-за предубеждений человек не считает проблему существенной.