О дивный тленный мир - Хейли Кэмпбелл

«Вы спрашиваете меня о вещах, которые сами пережили, — отвечает он наконец. — Нет, я серьезно. Вы интересуетесь, что сидит во мне, а у вас самой в душе есть что-то такое. Не в плане претензий, но ведь так оно и есть. Странно, что вы не выпили шесть бутылок в одиночестве! Вы мне задаете вопросы? Да вы уже в нашей компании! Вы, как бы сказать, сами через все это прошли».

Я смущенно пожимаю плечами. Надеюсь, по моему лицу видно, что я не хотела, чтобы это так выглядело. Не настолько. Вначале план был простой. Я решила взять интервью у специалистов, связанных со смертью, и узнать, как они делают то, что делают, и как они психологически с этим справляются. Может быть, они даже покажут мне что-то, если я не буду им мешать. Я собиралась проследить путь трупа от морга до могилы и поведать о том, что увидела. До этого мне приходилось брать интервью у сотен людей на самые разные темы — от кино и бокса до шрифтов, я слышала веселые и грустные истории. Я — турист в разных сферах жизни, и мне казалось, что в этом проекте моя роль не изменится. Я закончу беседу, положу в сумку блокнот и диктофон и уйду. Вряд ли можно побывать где-то один раз и назвать себя после этого местным, как бы внимательно ты ни смотрел. Однако я увидела больше, чем ожидала увидеть, и почувствовала больше, чем ожидала почувствовать. «Если честно, у меня это не вызывает никаких проблем, если не считать младенца», — говорю я Маттику, и это действительно так. Я разглядывала лавину, а пострадала от отскочившего камешка, ударившего меня прямо между глаз.

Может быть, Маттик прав. Может быть, я увидела столько, что сама уже «в этой компании». Может быть, это мое последнее интервью, и он просто дал мне сигнал, что можно остановиться.

Мы молчим. Маттик перестал есть. Он смотрит на меня, мысленно обновляя мой статус. До этого, в баре, его надо было подталкивать открыто говорить о работе: своим громким голосом он скорее снабжал меня заголовками, это была передача «для семейного просмотра». Он исходил из того, что я не видела ничего похожего и не хочу всерьез слышать подробности. По опыту он знал, что никто не хочет в это вникать, и поредевшая толпа посетителей лишний раз его в этом убедила. До того как он расскажет мне о стоящей на коленях медсестре и о старике, протекшем сквозь потолок к соседям, оставалось несколько часов. Я не делала предположений о том, с чем ты, читатель, можешь справиться. Это противоречило бы самой идее моей работы, было бы уступкой культурным барьерам, которые я пыталась перешагнуть. Теперь ты по одну сторону со мной. Тишину, повисшую между мной и Маттиком, наполняет шум ресторана.

«Дело в том, что теперь… — Он откидывается в кресле и глядит куда-то в угол мимо машущего лапой золотого кота, решая, стоит ли говорить то, что он собирался произнести. — Нет, я все же скажу, раз вы пишете книгу. Только поймите меня правильно. — Он подается вперед. — Вы не избавитесь от этих картин, — говорит он серьезно. — Не хочу вас огорчать, но что-нибудь всегда, снова и снова будет вызывать их в памяти. Ты куда-нибудь идешь, и вдруг появляются эти мысли, и ты сам не знаешь почему. И их нельзя остановить. То, что вы увидели, ненормально. Вы сами вляпались в то, о чем меня спрашивали».

Он считает, что все сводится к тому, где и как хранить эти образы в голове. Сейчас они на первом плане, но вскоре отойдут на второй. «Я уже 30 лет убираю их подальше, — говорит он. — То же самое делают медсестры. Пожарные. Приходится учиться держать дистанцию, иначе без конца думаешь, чем ты, черт возьми, занимался».

Сейчас я это прекрасно понимаю. Все, с кем я беседовала, признавались, что, когда их что-то берет за душу, они стараются поговорить не с психотерапевтом, а с коллегами. Им нужен тот, кто был в схожей ситуации и видел то, что видели они. Это касается и Клэр с акушерками в комнате отдыха, и Мо на ежегодном барбекю. Похоронные агенты, бальзамировщики и санитары, работающие с трупами, делятся историями на конференциях, зная, что никто из окружающих не вздрогнет. Во многих случаях это напоминает мне солдат. Я читала, что на некоторые темы они могут разговаривать только с другими военными, потому что их система координат сместилась далеко за пределы обыкновенного, их контекст слишком оторван от повседневной жизни. Им нужен человек с общими переживаниями, а не просто клиническое понимание ситуации. У меня нет понимающих коллег, поэтому я сажусь к компьютеру и все это записываю. Я признаюсь Маттику, что младенец не выходит у меня из головы до такой степени, что я представляю мертвыми детей в корзинках, когда сижу рядом с ними в кафе, а когда друзья походя упоминают, что кладут ребенка спать между собой, у меня перед глазами всплывает статистика смертей во время такого сна. Я признаюсь, что со мной теперь невесело на вечеринках, потому что я норовлю отвести кого-нибудь в уголок и рассказать о младенце в морге. Для этого много не надо. Достаточно спросить о том, как у меня дела.

«Но я удивлюсь, если вы скажете, что не стали после этого более понимающей, — говорит он. — Вы изменитесь, и в лучшую сторону. Во многих случаях это помогает проявить смирение. Вы смотрите на младенцев и думаете о том, о чем думаете, но зато больше цените их — вы видели другую сторону медали. Лично мне кажется, что такие переживания делают человека лучше. Не в смысле “лучше других”, а лучше внутренне. Ты начинаешь лучше видеть. Лучше поступать. Потому что тебе пришлось прикоснуться к вещам, к которым люди обычно даже не приближаются. И правильно делают». Я киваю. Меня, во всяком случае, контакт с умершими сделал терпимее к людям — этот эффект объяснял бы, кстати, почему мои собеседники проявляли по отношению ко мне такое терпение и открытость, хотя только что со мной познакомились. Я стала меньше спорить. Я по-прежнему сержусь, но эмоции кажутся приглушенными. Я была чемпионкой по старым обидам, а теперь в основном их забываю.

«У вас есть какие-то сожаления, что вы по долгу службы занимались такими вопросами?»

«Это совершенно неправильное слово, — говорит Маттик с глубоким убеждением. — Я никогда ни о чем не жалею. Может быть, это звучит сентиментально, что каждый человек выбирает себе путь. Ты выбрал свой, принял решение и живешь с этим. Самое плохое — это не закончить начатое. Вот тогда есть о чем жалеть».

В книге «Тело помнит все» (The Body Keeps the Score), посвященной клиническим основам травм в психике и физиологии человека, психиатр Бессел ван дер Колк пишет, что организм реагирует на экстремальные ситуации выделением стрессовых гормонов и их часто винят в последующих болезнях и недомоганиях. «Однако гормоны стресса призваны дать человеку силу и стойкость, помочь отреагировать на исключительные обстоятельства. Те, кто активно борется с катастрофой — спасает близких и незнакомых, везет кого-то в больницу, работает в медицинской бригаде, разбивает палатки и готовит еду, — применяют свои гормоны стресса по назначению и поэтому гораздо меньше рискуют получить психологическую травму»[138]. Возможно, работники смерти — или, как сказал бы Фред Роджерс, «помощники» — справляются с переживаниями психологически, потому физически выполняют свой долг. Пока мы (я тоже) сидим рядом, они действуют. «Тем не менее, — продолжает ван дер Колк, — у каждого есть свой предел, и масштаб проблемы может подавить даже самого подготовленного человека».