Хейсар - Василий Горъ

Так и не придумав логичного объяснения такому странному убранству этого самого рейро, я зябко поежился, натянул на себя не особенно теплое одеяло и уставился на дверь, из‑за которой вот уже минуты две слышался недовольный голос Мэй. Одна из створок слегка приоткрылась, и я услышал окончание фразы:

— …я сказала — завтра!!!

Губы сами собой расползлись в улыбке — моя Половинка была истинной белой, ибо умудрялась командовать даже тут, на пятом этаже сарти одного из сильнейших родов Шаргайла!

— Ну, как ты? — скользнув в комнату, встревоженно спросила она. — Ничего не ноет?

Я отрицательно помотал головой:

— Нет…

Не поверила. Точнее, решила удостовериться лично — подошла к кровати, откинула в сторону одеяло и, насмешливо посмотрев на ладонь, которой я прикрыл чресла, принялась внимательно осматривать повязки.

Чтобы заполнить не ловкую паузу, я мотнул головой в сторону двери и поинтересовался, чем Мэй только что возмущалась.

— Дари Иттира разрешила Имиру вставать, и мальчик хочет выразить тебе свою благодарность…

Оказалось, что Имир — это младший сын Ваги, которого я невольно спас. И что во время похищения ему сломали руку и два ребра.

— А что с девочкой? — угрюмо спросил я.

— Пока лежит — сильно ударилась головой… — накрыв меня одеялом, ответила Мэй, а потом нахмурилась: — Почему ты помрачнел?

— Боюсь, руку мальчику сломал я. Когда пытался отвязать его от убитого…

Баронесса д’Атерн посмотрела на меня как на юродивого:

— Кром, ты чего?! Если бы не ты — их бы искали до сих пор!!!

Она была права, но понимание этого успокоения не приносило: я слишком хорошо помнил размеры «свертков» и представлял возраст пострадавших по моей вине детей…

Почувствовав, что я все еще в прошлом, Мэй обошла кровать, забралась на нее с ногами, легла рядом, подгребла под себя мою левую руку и прижалась щекой к плечу:

— Не кори себя — дари Иттира сказала, что с ними все будет в порядке…

От жара ее тела у меня, как обычно, сразу же помутилось в голове: я тут же забыл о детях Ваги, обо все усиливающихся болях в животе, о том, что здорово замерз и что собирался попросить Мэй развести огонь в очаге. Единственное, на что меня хватило прежде, чем я полностью растворился в своих ощущениях, — это напомнить ей о не закрытой на засов двери.

И как накликал — не успела Мэй ответить, как до нас донесся тихий стук, а за ним — голос баронессы Кейвази:

— Это я, Этерия! К вам можно?

Мэй недовольно поморщилась, нехотя встала, впустила гостью, вернулась к кровати и, недовольно закусив губу, присела на ее краешек.

Леди Этерия ничем не показала, что заметила ее неподобающее поведение, — подошла к ближайшему стулу, опустилась на сиденье и поинтересовалась, как я себя чувствую.

Могла бы и не спрашивать: с ее утреннего посещения прошло слишком мало времени, чтобы в моем самочувствии что‑то сильно изменилось. Тем не менее вопрос был задан, и я на него ответил:

— Спасибо, уже намного лучше! Если бы не постоянная сухость во рту…

— …а еще частые боли в животе, слабость и головокружения, — ехидно дополнила Мэй, — то он бы сказал, что великолепно!

— Леди Мэйнария, вы забыли упомянуть о голоде… — напомнил я и зябко поежился: в данный момент меня больше беспокоило то, что я никак не мог согреться.

— Не «леди Мэйнария, вы…», а «Мэй, ты…»! — фыркнула моя Половинка и как ни в чем не бывало повернулась к баронессе Кейвази: — Какие новости от его величества?

Леди Этерия задумчиво накрутила на палец лахти и почему‑то уставилась на меня:

— Завтра вечером будет тут…

— Ого, как быстро! — удивилась Мэй.

— Торопится…

Дальнейшую их беседу я толком не слышал — натянул одеяло до подбородка и попытался представить, как отнесется Неддар Латирдан к тому, что я не выполнил данное ему слово.

На первый взгляд, гневаться королю было не с чего — я нарвался на похитителей жены Ваги совершенно случайно и сделал то, что на моем месте сделал бы любой мужчина. Да и на второй — тоже: спас я не кого‑нибудь, а детей его побратима. Увы, успокаивало это мало: привыкший повелевать, Вейнарский Лев мог проигнорировать все вышеперечисленное и упереться в то, что я все‑таки сделал последний Шаг.

«У меня не было выбора… — представив будущий разговор с королем, подумал я. — И даже заранее зная, как этот бой изменит будущее Мэй, я бы все равно поступил так же…»

Подумал — и криво усмехнулся: последняя фраза была пустой — окажись я в той ситуации, зная, что вот — вот обреку Мэй на скорую смерть, сделал бы то же самое ТОЛЬКО ПОТОМУ, что любое мое действие, в итоге закончившееся спасением хотя бы одного ребенка, Двуликий все равно расценил бы как Шаг. А бездействие — как отступление от данного ему Слова.

Перед глазами тут же возник потрепанный корешок Дороги к Посмертию[211], потом — хищное лезвие Серпа Душ[212], изображенного в конце первой главы, и выделенная алым цветом фраза: «Прошлого не изменить. Поэтому меняйте будущее…»

«Будущее? — горько подумал я. — Поздно: Путь закончен, значит, я должен вернуться в храм…»

Шевельнулся, чтобы улечься поудобнее, но, видимо, перенапрягся, так как вдруг почувствовал, как на меня накатывает слабость…

… Я смотрю в усыпанное звездами небо, но вижу сестру и маму, лежащих на погребальном костре. В душе — боль и пустота: я, как ни стараюсь, не могу вспомнить, как они выглядели живыми…

Взгляд в пламя погребального костра — и у меня останавливается сердце: на лице Ларки, вокруг которой танцуют алые языки пламени, вдруг появляется грустная улыбка! Нет, она смотрит не на меня, а в небо. Но чувствует мой взгляд и словно говорит: «Я рада тому, что ты — рядом…»

Вижу ямочку, появившуюся на щеке, прыгаю вперед, хватаю сестренку за руку и отшатываюсь: это не ямочка, а рана, сквозь которую видны сломанные зубы!

…Пламя — вокруг меня: оно ластится к моим ногам, змейкой скользит по спине и животу, ласково прикасается к лицу. И тихо, на грани слышимости, шепчет что‑то о покое, который ждет меня в Посмертии.

Слушаю — и не слышу, так как смотрю на уже тлеющий сарафан и не верю своим глазам: алые искорки срываются не с ткани, а с истерзанного лона и бедер, на которых все еще видна засохшая кровь!

Прокусываю губу, чтобы удержать рвущийся наружу крик. Подхватываю Ларку на руки, чтобы унести и обмыть ее тело перед тем, как его поглотит погребальный костер, еще раз смотрю в такое любимое лицо — и холодею от ужаса: родинка на подбородке, обернувшись капелькой крови, срывается с места, перетекает под правый глаз и врастает в кожу. А через мгновение исчезает шрам на левой брови!