Уготован покой... - Амос Оз

— Срулик, — сказала она и устремила на меня глаза, в которых не было слез, хотя губы ее подергивались от рыданий, — ты поможешь.

— Конечно, — заверил я.

И несмотря на то что вот уже много лет любое физическое прикосновение к другому человеку мне неприятно (у меня есть на то свои причины), я не убрал руки с ее плеча. И даже — возможно, всего лишь на миг — коснулся ее волос. Но в этом я не уверен. Кажется, и в самом деле коснулся.

Посреди ночи, рассказала Хава, Иони оставил дом. Внезапно. Судя по всему, он захватил с собой оружие. Нет, перед этим ни с кем не беседовал. Нет, не оставил никакой записки. А эта его дефективная вдруг вспомнила, что он уже давно рассказывал ей, что намерен отправиться за океан. Но как раз в последнее время перестал говорить об этом. Никто лучше меня не знает, что нельзя полагаться ни на одно слово, срывающееся с языка этой ненормальной. Что за глупости: если и вправду поездка за океан, то кто же отправляется за границу без нужных бумаг и вообще без ничего, но прихватив с собой оружие и военную форму? Срулик, уж тебе-то известно, что здесь не с кем разговаривать. Кроме тебя. Ты единственный. Все остальные — мелочные эгоисты, тупые, узколобые и в глубине души небось уже злорадствуют, потому что знают: случившееся убьет Иолека, а уж его смерти давно жаждут. Я пришла именно к тебе, потому что ты, возможно, не самый большой мудрец, но человек порядочный. Человек. А не чудовище. Он искал и нашел способ убить своего отца. Ибо Иолек этого не вынесет. Уже сейчас лежит он в комнате, боль сдавила грудь, дыхание затруднено… И винит во всем только себя. А эта идиотка, Римона, впустившая в дом маленького убийцу, чтобы доконать Иони, говорит мне со спокойствием хладнокровного душегуба: «Он уехал, потому что ему было плохо. Он говорил, что уедет, и уехал. Бог весть куда. Быть может, он вернется, когда ему станет лучше». Пару звонких пощечин должна была я отвесить ей тут же, на месте. С этим гаденышем я вообще не разговаривала. Он наверняка все знает, этот грязный Мефистофель. Этот развратный плут. Он все знает, втайне смеется над нами, но говорить не собирается. Ты, Срулик, сию же секунду отправишься к нему и вытащишь из него, где сейчас Иони. Пока не поздно. Не останавливаясь ни перед чем, вытяни из него все. Хоть под дулом пистолета. Мне это безразлично. Ступай же. Бога ради, Срулик, попытайся понять, о чем идет речь, мне не нужны ни чашка кофе, ни твои прекрасные слова. Ты ведь знаешь, я человек сильный, я как скала. Мне от тебя нужно только одно: чтобы ты немедленно пошел и сделал то, что необходимо сделать. Вот так. И оставь меня здесь. Одну. Со мной будет все в порядке. Ступай же!

Тем временем чайник все-таки закипел, и я приготовил Хаве черного кофе. Извинившись, уговорил ее остаться пока что тут, в бухгалтерии, в моем кресле, и постараться хоть чуточку отдохнуть.

Надев пальто и кепку, я немедля отправился на поиски Римоны. По дороге завернул в амбулаторию и послал медсестру Рахель к Иолеку, чтобы проверить, каково его состояние, и, если есть в том необходимость, остаться рядом с ним, по крайней мере до тех пор, пока я сам туда не приду. Разные люди пытались задержать меня по пути, то рассказывая мне всякие побасенки, то давая советы, то выясняя, нет ли каких новостей. У всех я просил прощения и объяснял, что очень спешу. Только Полю Левин я попросил, чтобы пошла в бухгалтерию, в мой кабинет, и посмотрела, не нужно ли чего Хаве. Но пусть никого туда не пускает.

Изо всех сил я пытался сосредоточиться. Собраться с мыслями. Но не было у меня ни малейшего понятия, с чего же начать. Ясное дело, я кое-что слышал из того, о чем болтали здесь в последние недели в связи с этим парнем, Азарией, который, кажется, переселился к Римоне и Иони. Всякие странные намеки, слухи, насмешки, всякие едва ли не неприличные слова. До сего дня я не испытывал никакой необходимости занять определенную позицию: просвещенное правовое общество, стремящееся строить жизнь на принципах справедливости, обязано, по моему скромному мнению, остановиться у черты, за которой начинается область чувств, и ни в коем случае эту черту не переступать. Муж и жена, мужчина и его друзья, женщина и ее друзья — все это, на мой взгляд, область личного, куда входа нет. И вот внезапно появляется Хава, и на устах ее жуткие слова: «несчастье», «бедствие»… Что тут скажешь? Хотя в дни своего одиночества я прочел немало книг, и научных, и художественных, мне точно известно, что во многих вопросах я абсолютно некомпетентен. Отношения полов, область чувств, связь между этими двумя сферами — все это было и поныне остается для меня чем-то неведомым, неоткрытым материком. Дела сердечные, путь мужчины к сердцу женщины и тому подобное я в этом ничего не смыслю. Полный невежда.

Когда-то, еще юношей, в Лейпциге, одно время я был влюблен в мечтательную гимназистку, которая предпочла мне какого-то теннисиста, приверженца Гитлера, из тех, кого у них принято было называть «белокурыми бестиями». Ну, какое-то время я страдал, а затем отступился. Именно в те дни случилось так, что наша горничная вошла в пять часов утра в мою комнату и забралась ко мне в постель… Вскоре я присоединился к группе польской молодежи, целью которой было уехать на землю предков и посвятить себя там ведению сельского хозяйства. Так я стал одним из тех, кого в Израиле принято называть халуцим — первопроходцы. И в конце концов, уже здесь, на нашей земле, двадцать пять лет тому назад, я полюбил П. и, возможно, по-своему люблю ее и по сей день. Но я не докучал ей объяснениями. Никогда. Не обмолвился ни словом, ни намеком. У нее нынче четверо внуков. А я убежденный холостяк. Кроме всего вышеописанного бывали у меня время от времени связи с женщинами, унизительные, приносящие ощущение неловкости и неудобства. Печальные, лишенные красоты романы, вызывающие чувство раскаяния и сожаления. Над всем этим, по-моему, довлеет целая гора боли и унижения — в противовес кратким минутам наслаждения, и вправду острого, не стану отрицать, но мимолетного и бессмысленного, явно недостаточного для того, чтобы уравновесить хорошее и дурное. Разумеется, справедливости ради, следует подчеркнуть, что мой опыт слишком мал и ограничен, чтобы извлекать из него какие-либо обобщения. Я уже признавался: не знаю. И тем не менее позволю себе высказать одно принципиальное замечание. В мире эротики существует некая глубокая и постоянная несправедливость. Нечто непоправимое. И это ведет к тому, что все наши упорные усилия изменить в лучшую сторону сложившийся в обществе порядок подвергаются насмешкам и презрению. Вместе с тем, по моему скромному убеждению, нам следует, не обращая внимания на насмешки, не прекращать своих усилий. Но только без какой-либо кичливости. Напротив, со всей возможной скромностью. С душевным смирением и осторожностью.

Теперь же я переверну пластинку, потому что Брамс подходит к моему настроению в нынешний вечер.

Далее.

Римона сообщила мне, что вчера вечером вернулась она с дежурства — в ее обязанности входило приготовить легкое угощение для участников кружка еврейской философии («В котором часу ты вернулась?» — «Поздно». — «Когда же?» — «Примерно три четверти пути домой я бежала под дождем…») Дома она застала обоих парней бодрствующими. Немного усталыми. Настроенными вполне дружелюбно, «словно дети, которые сначала поссорились, а потом помирились». И с нею они были вполне дружелюбны. А затем уснули. И она тоже. (Я не расспрашивал ее о том, что значит это самое дружелюбие, даже не строил предположений на сей счет. Все это, как я уже писал, вещи совершенно мне не доступные.)