Белый, красный, черный, серый - Ирина Батакова

Леднев тревожно огляделся. Он почувствовал тоску слишком рано подступающего похмелья. И точно: фонарь туннельного зрения угас. Его чистый, полный несказанного смысла луч разошелся, рассеялся в тусклом комнатном свете. Чудо исчезло.

– Теплая ламповая обыденность, – проговорил он. – Убогая кондовость вещей. Вот что я вижу. Все тупо по полочкам. Черное к черному, белое к белому, рясы, кители, халаты – чисто как в скорняжной лавке.

– Все видимость! Грубые покровы. Ну а как без них? Так нам истина и является – в нищенских ризах, а узрей мы ее во всем горнем грозовом блеске – ослепнем. – Дурман налил еще по стопке. – Я тебя понимаю, Дим. Тебя снедает тоска по красоте, которая у тебя редуцируется в погоню за всеми этими… – он кивнул на коробку с Мавкой, – глиняными человечками. Все ищут красоты, а населяют вокруг себя каких-то големов. Глиняных человечков. Может, и Бог так…

Он замолчал.

Третья рюмка прошла незаметно, и Леднев не сразу понял, в чем ее коварство.

– И апостол хотел красоты, – продолжал Дурман. – Вот и назвал серого всадника «смерть». Потому что в этом есть пафос. Да. Высокий пафос. Апостол, человек высоких страстей, записал, как понял. А как он мог записать? Серый всадник – это воры в седле власти? Клептократы с их компрадорами, которые косят бабло с земель преданного ему народа, пожирая его будущее, как Хронос пожирает собственных детей? И народ ликует. Как это можно понять? Как растолковать, чтобы вышло не вульгарно? Ну, как… Вот, всадник с косой, срезающий время жизни человеческой, – то есть, Мрачный Жнец. Восходит к Хроносу. Вот исторический и символический контекст, в котором мыслит апостол и близкие к нему богословы. Именно так с античности изображалась смерть – мрачный жнец с косой, именно так изображали бледного всадника и художники, следуя традиции. Но мы-то теперь понимаем. Время. Здесь ключ к разгадке. А вовсе не в таргумах. Не в пресловутых трудностях перевода с одного древнего языка на другой древний язык. А в том, что нет перевода с языка будущего на язык прошлого.

Звук его голоса как бы членится на периоды и растягивается в спираль, сквозь которую Леднев проталкивается сознанием, как гусеница. Ему вдруг показалось, что он ползет сквозь этот разговор тысячи лет, он не мог вспомнить – когда все началось, где он, кто и зачем. Полынная самогонка. Это все полынная самогонка, напомнил ему другой, трезвый Леднев откуда-то из уголка ума.

– Страшная штука, – он растер ладонями лицо. – Как это остановить?

Он попытался зацепиться вниманием за какую-нибудь близкую мелочь, за краешек повседневности, чтобы прекратить это жуткое брюхоногое сползание в пустоту. Царапина на лакированной поверхности тумбочки. Белая, с кудрей стружки. Он пригляделся. Царапина расширилась и превратилась в трещину – трещина раскрылась, он заполз в нее и снова провалился в безвременье. Прошли эоны световых лет.

– Как остановить? – переспросил Дурман где-то на другом конце вселенной. – Мы как раз этим и занимаемся прямо сейчас. Ты, я… Вся Россия. Миссия у нас такая, Дима. Старцы сказали. Ты спросишь: почему Россия? Так я тебе отвечу: а хуй его знает почему. Только одно известно – что Россия. А почему Россия – неизвестно. Просто кто-то правильно вкурил Откровение. И теперь мы имеем то, что веками искали всякие там славянофилы и западники – русскую идею. Исполнить Завет! Истребить весь внешний мир, над которым властвует князь Тьмы, и тем самым приблизить Судный день, Второе пришествие и Царствие Божие. Мы до сих пор не решались произнести это – потому что серые перешли под власть внешнего мира, где жизнь любой самой никчемной шкуры объявлена абсолютной ценностью. Но теперь мы поставим серых на место. А место их – последнее в нашем ряду. Они должны идти за нами, а не наоборот. А ты – впереди нас.

– Я? Почему я?

– По порядку. Ты Белый всадник. Лучник со стрелами времени в колчане. Ну, сам подумай. Что такое репликантная медицина? Наука о бессмертии. Древние богословы веками чесали бороду: кто такой этот Белый всадник – то ли Христос, то ли Лжехристос? Но кто же мог тогда предвидеть, что придет человек в белом халате и принесет миру шприц с лекарством против тления и смерти. Лжехристос, лжевоскресающий. Лжевоскресающий! Понял, да?

Леднев расхохотался.

– Смешной ты, Дурман! И толмачи твои смешные. Я тебе таких версий сам насочиняю… вот прям из воздуха, – он зачерпнул рукой, раскрыл ладонь и дунул. – Четыре всадника – это четыре алхимических элемента, четыре стихии: Белый – эфир, Красный – огонь, Черный – земля, Серый – вода. И все обозначают смерть, поступательную гибель человечества. Белый – смерть от эфира – токсичная информация, которая поражает сознание. За ним идет Красный – огонь и война, кровь. За войной идет голод – Черный всадник с мерой в руке – смерть от бесплодной выжженой земли. И замыкает все это смерть от воды – какой-нибудь очередной вселенский потоп, Господь это любит. Остатки выживших смоются в апокалипсическую воронку вселенской канализации. А затем придет Ад. Как на картинке.

Какая светлая ночь!

Высоко в небе стоит луна, а по ней внахлест мчатся бумажные облака. В глубоких черных прорехах мерцают звезды – большие, яркие, и маленькие, едва пульсирующие, а вон та, самая крошечная – то ли есть она, то ли нет – все время пропадает, такая пугливая: если смотреть на нее прямо – мгновенно прячется, а если рассеять взгляд, притвориться, что тебе все равно, – сразу увидишь ее.

Такая же, как я. То ли есть, то ли нет.

Кто я? Где?

Я умерла?

Нет. Боль. Я вся – одна сплошная боль. Значит, жива.

Слева – стена, справа – стена. Доски, щели. Что-то ветхое. Сарай. Крыши нет. Какие-то балки, обломки. Я в сарае с обвалившейся крышей. Где-то я его видела… Где? Крапивное поле, пожарный гидрант… Элеватор. Облава. Всем собраться по сигналу трубы. Зачем? Не помню… С трудом поворачиваю голову – и прямо перед собой вижу мертвое лицо Риты. Залитое лунным светом, все – в спутанных волосах, как в черной паутине. Рот приоткрыт, блестит в белоснежном оскале, и между зубов высунулся серый кончик языка, словно дразнясь. Значит, они все-таки нас убили. И спрятали в этом сарае. Я пошевелила рукой – она казалась чужой – кое-как завела ее под затылок. Сквозь слипшиеся от крови колтуны нащупала рану. Да. Они вырезали из нас светляков, прежде чем уйти. Значит, меня больше нет. Я свободна.

Я могу идти куда захочу. Под этим звездным небом. Идти, идти, идти – до самого края земли, и там, за краем, навсегда исчезнуть, как исчез когда-то отец. Идти в никуда. Больше некуда мне идти.

Где-то совсем рядом поет соловей. Если бы можно было стать его голосом. Или всего лишь веткой, на которой он сидит. Смолой и соком, которые текут и поднимаются от корней. Землей, куда уходят корни. Перегноем, из которого растет трава. Ритой, которая скоро станет перегноем. Всем чем угодно, только не тем, что я есть, что от меня осталось. Лучше бы не осталось ничего. Почему они меня не добили? Не заметили, что я еще дышу? Или им было все равно? Кончились камни, кончилась игра, боялись опоздать на обед – какая разница…