Карл Великий - Анна Ветлугина

Я перевалил сорокалетний рубеж. О семье не помышлял, привыкнув к холостяцкому житью. Время от времени король приглашал меня на собрания — уже не в качестве писца, а просто так. Но к себе больше не приближал, как когда-то ещё до смерти Роланда. Может, из-за того, что я оказался греком, а не франком? Хотя, а как же лангобард Павел Диакон и англосакс Алкуин?

— Ты ведь знаешь о Втором вселенском соборе? — спросил Эйнхард.

— Пожалуй, только то, что созвала его Ирина и прошёл он под эгидой борьбы с иконоборчеством.

— Так оно и есть. Причём папа Адриан настаивал на торжественном анафематсвовании предыдущего собора и неиспользовании Константинопольским патриархом титула «вселенский», — коротышка проговорил это с возмущением, даже покраснел.

Я пожал плечами:

— Помню нечто подобное. Но почему ты так взволнован?

— Да потому, что на Никейском соборе присутствовало почти четыре сотни епископов, и среди них — ни одного франкского! Ты знаешь, с каким трепетом и любовью наш Карл относится к вопросам веры, а его просто проигнорировали! И это после того, как Ирина буквально молила его о военной помощи!

— Вот из-за чего, значит, расстроилась помолвка принцессы Ротруды, — догадался я.

— Она бы и так расстроилась. Сына Ирины больше нет. Да разве и возможно выжить с такой матерью?

— Ты полагаешь, что она причастна к его ослеплению и смерти?

— Не хочу даже вникать в их греческие интриги. У греков всегда и всюду только ложь и коварство... прости, Афонсо, никак не хотел задеть твоих чувств.

— Вовсе не ощущаю себя греком, — успокоил я его, — но скажи, как твой рассказ соотносится с нынешними событиями?

— Самым прямым образом, — ответил Эйнхард. — В 794 году от Рождества Христова наш король созвал Франкфуртский собор...

Я помнил такое событие. На собор меня не позвали, порядком обидев. Может, это случилось из-за моего греческого происхождения?

Я разлил по кубкам вино из кувшина, любезно принесённого в мою комнату монахами. Эйнхард торопливо выпил:

— ...собственно, не произошло ничего связанного с сегодняшним днём. Боролись со всякими ересями, проникающими с юга, выверяли переводы Писания. Но на Франкфуртском соборе, явно в ответ Ирине, не присутствовало ни одного грека. Конфликт, пусть не явный, усугубился. Потом Иринины эмиссары как ни в чём не бывало приехали с туманными намёками о возможности брака нашего короля с императрицей. И это в то время, когда ещё была жива Лиутгарда!

В возмущении Эйнхард схватился за кувшин, изрядно пролив мимо кубка. Отпив и немного успокоившись, он:

— Наш Карл всегда ведёт себя достойно, несмотря на то, что твои соотечественники считают его некультурным варваром. Но он никогда не станет Мелхиседеком — царём-священником. Его сила — в союзе с папой. А есть ли нынче сила у самого папы? Он поставил под сомнение белизну своих риз, допустив клевету и покушение и всё остальное. А это значит, что под сомнением всё наше королевство. Если низвергнут папу — Карл потеряет знамя для своих побед...

— Послушай, Нардул, а не преувеличиваешь ли ты? — прервал я его причитания. — Ведь своими победами Карл обязан вовсе не папе. Ты же не станешь преуменьшать мощь королевской армии? И при всей враждебности Византии не вижу у неё повода объявлять нам войну.

— Ты не понимаешь, Афонсо! Разве ты забыл, что сын Дезидерия — константинопольский патриций? Он спит и видит, как бы вернуть себе Лангобардию, да ещё и отомстить франкам за своего отца. А Византия не против избавиться от папы. Всё это создаёт большую нестабильность здесь, за Альпами. А потеря Лангобардии тут же обернётся бунтом в Саксонии и Баварии ... да ещё есть Испанская марка, король её ведь всё же создал....

Я задумался:

— Теперь я понял твои волнения, любезный Эйнхард. Но у меня есть, чем утешить тебя, да и себя тоже. Я наблюдаю Карла уже очень давно, раньше тебя. Много бывало разных ситуаций, порой весьма запутанных и опасных. Но всякий раз они чудесным образом разрешались, пусть даже не сразу, как в случае с Видукиндом или Испанией.

Эйнхарда, не склонного к пьянству, начало развозить после третьего кубка. Посмотрев на меня затуманенным глазами, он произнёс:

— Да, Афонсо, да... Но как же трудно порой верить в чудесное...

Шёл декабрь — время подготовки к Рождеству. Мы безвылазно сидели в Риме, а ситуация и не думала проясняться. Эйнхард с утра до ночи копался в библиотеке, штудируя римское право и изыскивая варианты для очистительной клятвы, которую папе Льву, скорее всего, придётся произносить в своё оправдание.

Однажды он пришёл ко мне в глубокой печали.

— Ничего хорошего не ждёт нас, Афонсо!

— Какие дурные вести привели тебя к этому мнению, любезный Нардул?

— На днях мне показали этих негодяев — Пасхалия и Кампулия, которые напали тогда на папу. Они стремились выколоть ему глаза и вырвать язык, но Господь не допустил такого злодеяния. Самое ужасное, что я встретил их сегодня. Они шли, не таясь, мимо Латеранской базилики, с таким гордым видом, будто они — герои. Если такое происходит — значит, Карла уже ни во что не ставят в Риме.

— Не всегда очевидное является истиной, — утешил я его, но на душе стало совсем невесело.

Подошла последняя неделя Адвента. Рим готовился праздновать Рождество. Я знал, что король вместе с Эйнхардом напряжённо ищет в документах церковного права пункты, которые могли бы сделать очистительную клятву папы бесспорным доказательством его невиновности. Я начал рыться в памяти. Множество документов, с которыми мне довелось работать в течение жизни, предстали перед моим мысленным взором. Среди них — цитата из предписания Римского собрания церковного права Дионисия-Адриана. Оно очень уважалось во Франкском королевстве: «О святейшем престоле... его не вправе судить никто».

С резвостью, уже давно мне не свойственной, я бросился искать короля.

— Ваше Величество! То, что вам нужно, есть в предписаниях Дионисия-Адриана!

Эйнхард быстро нашёл мою цитату. Торжественно зачитал её Карлу, однако особой радости не вызвал.

— Афонсо, — сказал король, — уже много лет ты верно служишь мне, и нынешний твой поступок это подтверждает. Твоя цитата могла бы стать крайне полезной на этом злополучном судебном процессе, но только в том случае, если нам удастся взять его в свои руки. А это пока что — увы! — труднодостижимо.

Я вспомнил слова Эйнхарда: «Карла уже ни во что не ставят в Риме».

Наступило 22 декабря. До Рождества оставалось два дня. Как же папа будет служить праздничную мессу, находясь под подозрением? Мы с Эйнхардом ожидали, что все тяжкие разбирательства так или иначе закончатся к Рождеству. Но неизвестность продолжалась. И никто не знал планов Карла. Ранним утром он ушёл пешком, взяв с собой только трёх любимых дочерей, чтобы помолиться у гробницы апостола Петра.