Цареубийство. Николай II: жизнь, смерть, посмертная судьба - Семен Резник

Приведя это «свидетельство очевидца», Мельгунов ядовито замечает, что «история несколько подшутила над мемуаристом, слишком нарочито и неумеренно выставлявшим свои монархические чувствования»[286]. Прощальное объяснение в любви к России было написано не самим Николаем. Его изготовил в Ставке камергер Н.А. Базили, отредактировали генерал-квартирмейстер А.С. Лукомский и сам Алексеев. Государю принадлежало лишь поправка о том, что престол он передает не сыну Алексею, а брату Михаилу.

Итог свершившемуся перевороту подвел на следующий день великий князь Николаша. Из Тифлиса в Ставку пришла депеша:

«Ожидал манифест о передаче престола наследнику цесаревичу с регентством великого князя Михаила Александровича. Что же касается сообщенного вами сегодня утром манифеста о передаче престола великому князю Михаилу Александровичу, то он неминуемо вызовет резню»[287].

Прогноз оказался точным, но для него не требовалось пророческого дара. Напомню, что монархия — это вид правления, при котором существует, действует, свято охраняется вековой традицией и самой властью, по крайней мере, один закон, который выше воли монарха: это закон о престолонаследии. Он обеспечивает легитимность и преемственность власти. Там, где этого нет, под ликом монархии прячется деспотия. Она держится не на законе, а только на силе; когда иссякает сила самодержца, происходит переворот.

Николай II, постоянно нарушавший собственные законы, не посчитался и с законом о престолонаследии. Отрекшись за сына, на что он не имел права, передав престол брату, на что он тоже не имел права, он лишил императорскую власть малейшего призрака легитимности. Милюков впоследствии даже допускал, что Николай намеренно совершил беззаконный акт: чтобы оставить за собой шанс позднее отказаться от него, но вряд ли он был способен на такой «макиавеллизм». Он просто не сознавал пределов своей власти.

Между тем, воцарение несовершеннолетнего Алексея при регентстве Михаила Александровича разоружило бы противников режима (кроме самых непримиримых, но не они задавали тон). А введение регентом конституционного правления могло бы и вовсе утихомирить страсти. Но то, что Михаил мог предложить стране в качестве законного регента, он не мог предложить в качестве беззаконного императора.

3 марта, В Петрограде, на Миллионной улице, в квартире князя Путятина, собрались ведущие деятели Государственной Думы и общественных организаций, представители ведущих политических партий. В их числе М.В. Родзянко, П.Н. Милюков, князь Г.Е. Львов, В.В. Шульгин, В.Д. Набоков, М.И. Терещенко, А.Ф. Керенский и многие другие. Вопрос, который поставил перед ними великий князь Михаил, состоял в том, следует ли ему брать власть в качестве императора, или нет. Все присутствующие, кроме Милюкова и Гучкова, дали отрицательный ответ. Законного права на престол он не имел, а так как силы на его стороне тоже не было, то и он должен был отречься. 3 марта 1917 года, в шесть часов вечера, российская империя перестала существовать. Не Ленин в Цюрихе, а Николай II в Пскове дал толчок к цепной реакции распада. Она скоро привела к «резне», жертвой которой стал он сам, его семья, великий князь Михаил Александрович, многие другие члены императорской фамилии.

После того, как Николай подписал отречение от престола, удерживать его в Пскове смысла не было.

Он поехал назад в Могилев, в Ставку Верховного командования, но, как частное лицо, он и там никому не был нужен. К своему семейству, он смог вернуться только 9 марта — под конвоем. Ибо Временное правительство, под давлением возникшего в те же дни Совета рабочих и солдатских депутатов, постановило: «Признать отрекшегося императора Николая II и его супругу лишенными свободы и доставить отрекшегося императора в Царское Село».

Что чувствовал, что переживал в эти дни многострадальный Иов? Непосильная ноша, лежавшая на его плечах больше двадцати лет, наконец-то, сброшена. Думаю, он был бы счастлив, если бы о нем просто забыли.

Увы, бывший царь был слишком заметной фигурой. Вокруг царскосельского дворца бушевали страсти. Временное правительство должно было выставить вооруженную стражу — то ли чтобы охранять царя от самосуда толпы, то ли чтобы охранять революционную Россию от происков контрреволюции.

А.И. Солженицын в книге «Двести лет вместе» писал: «В марте [1917-го] Гендельман и Стеклов на Совещании Советов требовали более сурового заключения императорской семьи и дополнительного ареста всех великих князей — так уверенно чувствовали себя у власти» (т. II, стр. 60, курсив мой. — С.Р.).

Однако, по свидетельству П.Н. Милюкова, в марте 1917 года, на совещании недавно возникших Советов рабочих и солдатских депутатов, большевик Стеклов говорил о неучастии его партии во власти, а эсер Гендельман выразился еще категоричнее: «Нельзя брать на себя власть ни целиком, ни частично»[288].

Почему нельзя? А потому, что социалисты разных мастей, зашоренные теоретическими абстракциями, считали, что в полуфеодальной России могла произойти только буржуазная революция, открывавшая путь для развития капитализма. Соответственно и власть в ней должна принадлежать буржуазии. Вот через сотню-полсотни лет, когда капитализм достигнет зрелости и выпестует своего могильщика, то есть пролетариат, — вот тогда возникнут условия для социализма! А до тех пор социалистам участвовать во власти — это таскать каштаны из огня для буржуазии. Ох, как изощрялся А.Ф. Керенский, то ли трудовик, то ли эсер, убеждая Совет рабочих депутатов не отлучать его от социализма за то, что он согласился войти в «буржуазное» Временное правительство!

Когда Ленин, в апреле, прибыл в Россию и провозгласил курс на захват власти Советами, с ним не согласилась даже большевистская «Правда»: «Схема т. Ленина представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит из признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное перерождение этой революции в социалистическую»[289].

Ленина такая реакция «товарищей» не обескуражила, но и он от лозунга «Вся власть Советам!» должен был отказался, ибо в Советах доминировали «не те» социалисты: эсеры, меньшевики и прочие соглашатели. С его точки зрения, они были более опасными врагами рабочего класса, чем буржуазные партии. С теми всё было ясно, а этих надо было — разоблачать. Таскать каштаны из огня для социал-предателей он не собирался. По его мнению, «рабочие и крестьяне во сто раз революционнее нашей партии». На них он и решил опереться, зная, что его партия пойдет за ним, никуда не денется.