Цареубийство. Николай II: жизнь, смерть, посмертная судьба - Семен Резник

«Буржуазное» Временное Правительство намеревалось продолжать войну до победного конца. Решение коренных вопросов государственного устройства и прав собственности откладывалось до созыва Учредительного Собрания. С этим в основном соглашались и соглашатели. А бурлившие массы рабочих и солдат хотели мира и земли, и немедленно. Этого они требовали от своих представителей в Советах, но соглашатели (ох, как ненавидел их Ленин!) стремились успокоить, утихомирить стихию, объяснить горячим головам, что надо подождать, ещё не время. Через два месяца после переворота П.Н. Милюков был свидетелем сцены, которую описал скупо, но выразительно: лидера партии эсеров Чернова «застигли на крыльце, и какой-то рослый рабочий исступленно кричал ему, поднося кулак к лицу: „Принимай, сукин сын, власть, коли дают“»[290]. Чернов понюхал кулак, но выстоял. Власти не принял.

Положение в стране с каждым днем все более осложнялось. Нарастала анархия. Позднее, уже в эмиграции, возражая тем, кто «объяснял» все беды, свалившиеся на Россию, «еврейским заговором», один из ведущих кадетов, поборник народной свободы, но не анархии, Ф.И. Родичев напоминал:

«С первых дней революции 17-го года в Петрограде началась проповедь разложения русской армии, её дисциплины — её начали не евреи, а совет рабочих депутатов, сделавшийся советом и солдатских депутатов. Совет, издавший приказ № 1 [о неподчинении солдат офицерам], возглавлялся не евреем, а русским чистейшей крови Соколовым, не ведавшим, что творит, и грузином Чхеидзе, очень хорошо знавшим, что делает»[291].

Присутствие рядом царской семьи усугубляло общую нестабильность. Ненависть улицы к августейшему узнику кипела, а на охрану дворца нельзя было положиться. Требования «более строгого» заключения царской семьи звучали со всех сторон: одни опасались того, что царь сбежит и возглавит контрреволюцию, другие — того, что толпа ворвется во дворец и растерзает его. Угроза «революционной расправы с Николаем Кровавым» была, конечно, более реальной.

Временное правительство торопилось сплавить августейшее семейство заграницу. Лихорадочно прощупывались разные варианты, но… Испания отнеслась к судьбе свергнутого царя с сочувствием, но гостеприимства не предлагала. Короли Дании и Греции вообще никак не прореагировали, хотя датский король Христиан I был двоюродным братом Николая. Только британский король Георг и его правительство согласились приютить Николая II, о чем их посол Джордж Бьюкенен известил министра иностранных дел П.Н. Милюкова. Казалось бы, щекотливый вопрос был решен. Но никаких активных действий Британия не предпринимала, а на вторичный запрос пришел ответ от премьера Ллойд Джорджа: «Британское правительство не может принять царскую семью во время войны». Тем временем против высылки бывшего царя заграницу восстал Петроградский Совет: «…решено объявить немедленно Временному правительству о непреклонной воле Исполнительного Комитета не допустить отъезда в Англию Николая Романова и арестовать его. Местом водворения Николая Романова решено назначить Трубецкой бастион Петровской крепости, сменив для этой цели командный состав последней. Арест Николая Романова решено произвести во что бы то ни стало, хотя бы это грозило разрывом отношений с Временным правительством»[292].

После этого о высылке царской семьи заграницу можно было забыть, и А.Ф. Керенский приложил немало изощренных усилий, чтобы отправить ее подальше от бурлящей столицы.

На пути следования в небольшой и сравнительно тихий уральский город Тобольск и в самом Тобольске августейших узников стерег сильный отряд из трехсот бойцов под руководством комиссара В.С. Панкратова, эсера, бывшего каторжанина, которому Керенский доверял. И тот с честью исполнял трудную миссию.

Пало Временное правительство, прекратилась выдача жалования Панкратову и его бойцам; советская власть, совершив «победное шествие», утвердилась на Урале и в Сибири; отряды красногвардейцев — самостийные и присылаемые из «столицы красного Урала» Екатеринбурга — не раз пытались захватить Николая и расправиться с ним; но триста поблескивавших штыков Панкратова охлаждали их пыл.

С возвращением Ленина в Россию в апреле 1917 года большевики быстро набирали очки, но организованное ими вооруженное выступление против Временного правительства в июле месяце провалилось. Ленин и Зиновьев, дискредитированные вскрывшимися связями с германским генштабом, прятались в Разливе. Те, кто не верил в такие страшные обвинения, недоумевали: почему Ленин скрылся вместо того, чтобы в суде разоблачить клеветнические измышления классового врага. Общественное мнение отшатнулось от большевиков. Те большевистские лидеры, которые не стали скрываться, включая только что примкнувшего к ним Троцкого, арестованы, сидят в «Крестах». Опасность большевистского переворота, столь реальная еще месяц-полтора назад, отступила. При всей шаткости Временного правительства появилась реальная возможность дотянуть до Учредительного Собрания и благополучно передать ему власть.

Но тут произошло то, что вошло в историю под названием «Корниловский мятеж», или «корниловщина». В трактовке А.И. Солженицына это выглядело так:

«Конец августа, „корниловские дни“. Россия зримо гибнет, проигрывает войну. Армия развращена, тыл разложен. Генерал Корнилов, перед тем ловко обманутый Керенским (не обманувший, а обманутый! — С.Р.), в простоте взывает, почти воет от боли: „Русские люди! Великая родина наша умирает. Близок час её кончины… Все, у кого бьётся в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, — в храмы, молите Господа Бога об явлении величайшего чуда спасения родимой земли“. — Идеолог Февраля, один из ведущих членов Исполнительного Комитета Гиммер-Суханов тут хихикает: „Неловко, неумно, безыдейно, политически и литературно неграмотно… такая низкопробная подделка под суздальщину!“» (т. II, стр. 62).

Но генерал Корнилов не только молитвами готовил «чудо спасения». Всё еще существовавшую, кое-как державшую германский фронт армию он решил направить на Петроград, дабы смести Временное Правительство, — конечно, вместе с Советами, — а себя объявить диктатором. Такова сердцевина его Воззвания. Солженицын при цитировании эту сердцевину вырезал. Соответственно, и в сухановском комментарии ампутировано главное место, где генерал назван «нашим отечественным Бонапартом, ударившим ва-банк»[293].

Солженицын столкнул лбами две кастрированные цитаты, да так, что не искры летят, а целый фейерверк: «Да, пафосно, неумело, да, нет ясной политической позиции: к политике Корнилов не привык. Но — заливается кровью сердце его. А Суханова — коснется ли боль? Он не знает чувства сохранения живой культуры и страны, он служит идеологии, Интернационалу, и тут для него налицо всего лишь безыдейность… И вот с таким пренебрежением ко всему настою русской истории и направляли Февральскую революцию Суханов и его дружки — пена интернациональная — в злопотребном Исполнительном Комитете» (т. II, стр. 62).