Цареубийство. Николай II: жизнь, смерть, посмертная судьба - Семен Резник

Чтобы устранить ее, надо было устранить его, а решиться на это было очень непросто. Политическая и государственная элита пребывала в состоянии психологической сшибки. Измена государю, присяге в условиях войны была равносильна измене своему долгу, родине, всему святому, что было в человеческой душе. С другой же стороны, государь сам изменял родине, долгу и самому себе! В этом состоянии сшибки родилась паллиативная идея — избавить страну не от никчемного государя, а от его никчемности, от его злого гения-искусителя Гришки Распутина.

О том, кто и как привел в исполнение этот замысел, я говорить не буду, — об этом слишком хорошо известно. Скажу только, что как бы ни было отвратительно это злодеяние, все-таки оно совершилось из патриотических (без кавычек!) побуждений.

Но связанные с ликвидацией Гришки иллюзии быстро развеялись. Распутинщина оказалась шире, глубже, масштабнее Распутина, она его пережила, хотя и ненадолго. Место ясновидца при дворе пытался занять полоумный Протопопов, совмещая роли старца и его ставленника; когда его полоумия недоставало, государыня и ее верная подруга Аннушка черпали недостающее на могиле Распутина, где подолгу каждый день молились. Говоря словами В.И. Гурко, «для всех и каждого было совершенно очевидно, что продолжение избранного государыней и навязанного ею государю способа управления неизбежно вело к революции и к крушению существующего строя»[263].

Больше не оставалось сомнений: спасти страну и армию может только устранение самого коронованного революционера.

В сумбурных, непоследовательных, многословных, напыщенных воспоминаниях М.В. Родзянко запечатлен трагичный, бьющий по сердцу эпизод:

«После одного из докладов, помню, государь имел особенно утомленный вид.

— Я утомил вас, ваше величество?

— Да, я не выспался сегодня — ходил на глухарей… Хорошо в лесу было.

Государь подошел к окну (была ранняя весна). Он стоял молча и глядел в окно. Я тоже стоял в почтительном отдалении. Потом государь повернулся ко мне:

— Почему это так, Михаил Владимирович. Был я в лесу сегодня… Тихо там и все забываешь, все эти дрязги, суету людскую… Так хорошо было на душе… Там ближе к природе, ближе к Богу…»[265]

Николай едва выносил Родзянко: считал его бестактным, назойливым, принимал его редко и только при крайней необходимости, с трудом выслушивал его многословные, напыщенные и всегда неприятные предостережения — тем более неприятные, что по сути-то они были верными! И, при всей своей замкнутости, вдруг обнажил перед совершенно чуждым ему человеком нечто самое сокровенное. Родзянко замечает: «кто так чувствует, не может быть лживым и черствым». К этому нельзя не добавить, что тот, кто так говорит, должен быть бесконечно одиноким, растерянным и несчастным.

22 февраля 1917 года государь император, по срочному вызову начальника генерального штаба М.В. Алексеева, отправился из Царского Села в Ставку, располагавшуюся в Могилеве. Он не подозревал, что государем уже не вернется.

Алексеев сам только что вернулся в Могилев — после трехмесячного лечения в Крыму.

Зачем в Ставке так срочно понадобился царь, если все дела решались без него, а его присутствие в основном всех тяготило?

Задавшись таким вопросом, исследователь февральских событий Г.М. Катков нашел вполне определенные свидетельства: «государь выехал по телеграфной просьбе генерала Алексеева, не зная, в чем именно заключается спешное дело, требующее его присутствия» (курсив мой — С.Р.)[266]. Более того, оказалось, что никаких срочных дел его в Ставке не ожидало. Катков, вполне логично, ставит этот факт в связь с показаниями Гучкова в Следственной комиссии Временного правительства о намерении «захватить императорский поезд по дороге между Петроградом и Могилевым»[267].

Был ли Алексеев в прямом сговоре с Гучковым? Не утверждая этого наверняка, Катков приводит данные о том, что начальник генерального штаба и председатель военно-промышленного комитета имели не только официальные контакты, но вели секретную переписку.

О наличии заговора еще более ясно говорят контакты Председателя земского союза князя Г. Львова (будущего первого премьер-министра Временного правительства), через городского голову Тифлиса А.И. Хатисова, с великим князем Николаем Николаевичем. Вернувшись на новый (1917-й) год из Москвы, Хатисов, от имени князя Львова, сообщил, что Николая II намечено свергнуть с престола, царицу отправить в монастырь или выслать за границу, а императором провозгласить его, великого князя Николашу, — но при условии, что он установит конституционную форму правления. Выслушав это, по-видимому, не очень его удивившее предложение, великий князь попросил время подумать. На следующий день, в присутствии генерала Янушкевича, он ответил отказом. Объяснил это тем, что не уверен, поймет ли такой переворот «мужик» и поддержит ли армия.

Никаких прав на престол у Николая Николаевича не было, он это сознавал. Похоже, что он был чуть ли единственным во всей правящей элите, кто серьезно относился к юридической стороне вопроса о перемене власти. Хатисов уведомил князя Львова условной телеграммой: «Госпиталь открывать нельзя»[268].

По долгу воинской присяги и просто верноподданного, великий князь обязан был немедленно донести государю о сделанном ему предложении. Он этого не сделал, и, видимо, заговорщики имели основания этого не опасаться. Не донес и генерал Янушкевич, от которого великий князь не имел секретов.

Необходимость устранить Николая для спасения страны от революции и от военного поражения к началу 1917 года стала убеждением почти всей правящей элиты. Насколько это убеждение было справедливо, отдельный вопрос, но оснований для него было достаточно.

Вот как описывал обстановку в стране председатель Государственной думы Родзянко:

«Совершенно ясно, что вся внутренняя политика, которой неуклонно держалось императорское правительство с начала войны, неизбежно и методично вела к революции, к смуте в умах граждан, к полной государственно-хозяйственной разрухе.