Театр Шаббата - Филип Рот

Да только ведь, оказывается, «он», который засадил ее сюда, — это не он, а ее отец.

Но как получилось, что она никогда раньше не рассказывала про «него», про «всё», что он сделал? Боялась говорить об этом? Не смела даже вспоминать? А может быть, поставленная перед ней точная задача настолько прояснила для нее историю ее унижений, что теперь неуместно даже спрашивать, в этом ли «всем» корень всех несчастий? Наконец-то у нее появилось объяснение и, появившись, сразу же выросло до огромных размеров, оно ведь совершенно в духе времени и очень логично. Но какова тогда истинная картина прошлого, если она вообще существует?

Ты представить себе не можешь, как я скучаю по своей любимой девочке. Я чувствую такую пустоту внутри и не знаю, как преодолеть ее. Только маленькая хорошенькая Хелен Кили иногда заходила за тобой по утрам. Когда ты была моим солнышком, моей радостью, ты была такой правдивой и открытой. Ты была такая милая, такая искренняя, и я тебе поверил. Но любовь слепа. У тебя совесть нечиста? Ты не можешь больше смотреть в глаза своему отцу? Твое долгожданное письмо. Над моей разбитой жизнью снова взошло солнце…

Кто повесился на кембриджском чердаке: отец, у которого отняли детей, или отвергнутый любовник?

За обедом она безостановочно говорила, и таким образом ей почти удалось поверить, что Шаббата здесь нет, что напротив нее за столом сидит кто-то другой. «Видишь эту женщину? — шептала она, — сзади, через два стола от нас, маленькая такая, худенькая, в очках, лет пятьдесят с небольшим?» И она вкратце изложила историю крушения ее брака — у мужа обнаружилась вторая семья в соседнем городе: двадцатипятилетняя подруга и двое маленьких детей — три и четыре годика. «Видишь вон ту девушку с косичками? Рыжая… очаровательная, умненькая девчонка… двадцать пять всего. Уэлсли… Бойфренд — строитель. Она говорит, выглядит, как ковбой с пачки „Мальборо“. Швыряет ее об стену, спускает с лестницы, а она никак не может перестать ему звонить. Каждый вечер звонит. Говорит, что хочет, чтобы он почувствовал хоть какое-то раскаяние. Пока толку мало. Посмотри на того моложавого мужчину, рабочего. Слева от тебя, через два стола сидит. Стекольщик. Славный парень. Жена ненавидит его родителей, не дает детям видеться с ними. Он бродит весь день, разговаривает сам с собой: „Бесполезно… это безнадежно… ничего не изменить… крики… сцены… не могу больше“. По утрам из комнат только и слышен плач, плачут и повторяют „хочу умереть“. Вон того мужчину видишь? Высокий, лысый, носатый? В шелковом халате? Гей. Вся комната пропахла духами. Весь день в халате ходит. И всегда носит с собой книгу. На психотерапию не ходит. Каждый сентябрь пытается покончить с собой. Сюда попадает в октябре. А в ноябре уходит домой. Единственный мужчина в Родерике. Однажды утром я проходила мимо его комнаты и услышала, как он всхлипывает. Я вошла и села к нему на кровать. Он мне все рассказал. Его мать умерла, когда ему было три недели. Ревмокардит. До двенадцати лет он не знал почему, собственно, она умерла. Ее предупреждали, но она все равно забеременела, родила — и умерла. Он думает, что это он виноват в ее смерти. Его первое воспоминание — как он сидит в машине рядом с отцом и они переезжают с места на место. Они все время переезжали с квартиры на квартиру. Когда ему было пять лет, отец поселился с друзьями — семейная пара, муж и жена. Отец прожил с ними тридцать два года. С женой друга у отца была тайная связь. У этих друзей было две дочери, он считает их своими сестрами. Одна из них и правда его сестра. Он чертежник, архитектор. Живет один. Каждый вечер заказывает пиццу. Съедает ее, пока смотрит телевизор. По субботам готовит себе что-нибудь особенное, телятину, например. Заикается. Говорит еле слышно. Я держала его за руку почти час. Он все плакал и плакал. Наконец сказал: „Когда мне было семнадцать, приехал брат матери, мой дядя, и он…“. Он так и не смог договорить. Он никому не может рассказать, что произошло, когда ему было семнадцать. До сих пор не может, а ему уже пятьдесят три. Его зовут Рей. Истории одна страшнее другой. Им так хочется мира в душе, а у них внутри — ад и скрежет».

Она говорила без умолку: Когда доели мороженое, она вскочила, и они вместе отправились к машине за ее письмами.

Быстро спускаясь за ней к стоянке, Шаббат заметил позади Особняка современное здание из стекла и кирпича. «Карцер, — сказала Розеанна. — Здесь держат тех, кого привозят с белой горячкой. Их лечат шоками. Я сказала своему врачу: обещайте, что не отправите меня в карцер. Меня нельзя в карцер. Я этого не вынесу. Он ответил: не могу вам этого пообещать».

— Странно, — заметил Шаббат. — Украли только колпачки.

Он открыл дверцу машины, достал папку (с двумя эластичными резинками, все, как было) из-под переднего сиденья и отдал ей. Она уже снова плакала. Каждые две минуты что-нибудь новенькое. «Это просто ад! — сказала Розеанна. — Все это крутится и крутится у меня в голове!» Она повернулась и побежала вверх по холму, прижимая папку к груди, как будто только эта папка могла спасти ее от карцера. Может, ему уже избавить ее от себя, не мучить больше своим присутствием? Если он уедет сейчас, то будет дома еще до десяти. Для Дренки слишком поздно, но как насчет Кэти? Набрать номер горячей линии, привезти Кэти и кончать в нее, слушая пленку.

Было без двадцати семь. Собрание у Розеанны начинается в комнате отдыха Особняка в семь вечера и продлится до восьми. Он прошел по зеленой арене лужайки, все еще добросовестно играя роль — сколько еще осталось? — гостя. Когда он добрался до Родерика, Розеанны уже не было, она позвонила по телефону из Особняка дежурной сестре и просила передать Шаббату, чтобы он подождал в ее комнате. Но он и сам собирался дождаться ее, даже если бы она его не пригласила. Он решил вернуться в эту комнату, когда увидел у нее на письменном столе тетрадку для подготовки к завтрашним откровениям.

Возможно, Розеанна оставила ее на столе по забывчивости. Может быть, увидев его снова (здесь, где ее не поддерживала выпивка, которая благотворно влияет на брачные узы, причем это отражено даже в Священном писании[99]), она просто потеряла способность здраво рассуждать и оставила для него это бессмысленное сообщение. А может быть, она именно этого и хотела: чтобы он, сидя у нее в комнате, прочитал все, что она в муках написала. Но что она хотела, чтобы он там нашел? Она ждала от него одного, а сама собиралась дать ему другое, и он, разумеется, не желал заключать подобных соглашений как раз потому, что, как нарочно, ждал от нее именно другого, а сам собирался дать ей одно… Но тогда зачем оставаться женатыми? По правде говоря, он не знал. Трубить тридцать лет. Необъяснимо. Пока не вспомнишь, что так поступают все вокруг. Они не единственная пара на свете, для которой недоверие и взаимное отвращение стали несокрушимым фундаментом для долговечного союза. Но Рози, когда ее терпение достигло своего предела, показалось, что они одни такие — с такими дикими противоречиями, растаскивающими их в разные стороны. Что только они находят поведение друг друга столь утомительно враждебным, что только они лишают друг друга того, чего каждый из них хочет больше всего на свете, что только они никогда не устанут сражаться друг с другом из-за своей разности, что только для них причина быть вместе безвозвратно утеряна, но оторваться друг от друга они не могут, несмотря на десять тысяч обид, потому что им никак до конца не поверить, что с каждым годом становится все хуже и хуже, что одно их молчание за обедом исполнено такой нестерпимой ненависти…