Эта ласковая земля - Уильям Крюгер

– Наше фамильное дерево, – объяснила старуха. Она подвинула свой ящик к тому, на котором сидел я, и стала водить пальцем по страницам, рассказывая свою родословную от первого имени и даты – Эзра Хорнсби, 21 сентября 1804 – до последнего – Лестер и Лидия Шофилд, 18 мая 1924. Среди прочего, что я узнал, почему они жили именно в типи. Ее отец, Саймон Хорнсби, был миссионером у сиу в Дакоте, там она и выросла и познала красоту и практичность этой простой конструкции.

Я смотрел на эти страницы – непрерывную семейную карту – и завидовал. Эти люди знали, кто они, откуда они пришли, и понимали общую канву, в которую вплетались их жизни. Я же казался себе болтающейся одинокой ниточкой.

Мамаша Бил положила Библию к себе на колени.

– Где ты собираешься провести ночь?

Меня так захватили события вечера, что я совсем не думал об этом.

– Наверное, лягу где-нибудь в высокой траве.

– Мэйбет, иди принеси Баку одеяло.

– Нет, мэм, я не могу, – сказал я.

– Можешь и будешь. Мэйбет?

Девочка ушла в типи и вернулась со сложенным шерстяным одеялом. Не успела она отдать мне его, как в круг света ввалился ее отец и тяжело опустился на ящик. Его глаза были знакомо мутными, и от него сильно пахло виски.

– Как ты смог достать его? – спросила Мамаша Бил.

– Что достать? – спросил он, неудачно попытавшись изобразить невинность.

Она вперила в него взгляд, и он опустил глаза.

– Моя губная гармоника. Я обменял ее.

Миссис Шофилд вышла из типи и увидела покаянно сгорбившегося у костра мужа. Я думал, она набросится на него, но она притянула его к себе. Он положил голову ей на плечо, как ребенок, и закрыл глаза. Она посмотрела на Мамашу Бил с таким выражением, которое я, в силу возраста, не смог понять, но со временем стал воспринимать как бесконечное материнское сострадание – силу, исходящую из бездонного колодца терпения. С опытом я понял, что это свойственно не только Саре Шофилд. Я видел это в других женщинах, которые много испытали, но не потеряли надежду или свой дар принимать и прощать тех, кто сломлен.

– Идем спать, милый, – сказала она и увела его в типи.

– Мэйбет, почему бы тебе не помочь Баку найти удобное место на ночь? – сказала Мамаша Бил. – Я подожду тебя здесь. Не задерживайся.

Мы вышли из круга света, но не слишком далеко, потому что на небе была только четвертинка луны и ночь была довольно темная. Высокая трава речного берега сменилась песком, и я нашел место в нескольких десятках ярдов от Шофилдов и расстелил одеяло на пляже. Звезд на небе было несметное количество, и Млечный Путь протянулся неяркой размытой дугой.

– Я побуду немного, если хочешь, – предложила Мэйбет. – Здесь как-то страшновато.

– Я не боюсь.

– Я и не имела это в виду, – сказала она.

Мы сели на одеяло, и Мэйбет скрестила ноги по-турецки и потерла заплатку на колене.

– У меня было красивое платье, – сказала она. – Голубое. Но я его отдала.

– Почему?

– Джени Болдуин оно было нужнее. Она собирала клубнику в огороде в городе – на самом деле воровала – и на нее напала собака. Почти полностью сорвала с нее платье. Болдуины, ну, они живут хуже нас.

– У тебя хорошая семья.

Она оглянулась на свет костра.

– Я волнуюсь за папу.

Я подумал о собственном отце и о том, как он зарабатывал на жизнь, поставляя виски людям вроде Пауэлла Шофилда. Я не знал, как к этому относиться.

– Вон моя звезда, – сказала Мэйбет, показывая на мерцание верхнего края ковша Большой Медведицы.

– Твоя звезда? Прям собственная?

– Я ее застолбила. На небе больше звезд, чем людей на земле, так что хватит на всех. Я застолбила эту, потому что если провести линию, соединяющую ее с нижней звездой, то найдешь Полярную звезду. Она помогает знать, куда я иду. А какая звезда твоя?

– Нижняя, – сказал я. – Та, которая соединяется с твоей и помогает показывать путь.

Мы смотрели на свои звезды, пока Мэйбет не сказала:

– Мне пора возвращаться.

– Спасибо за одеяло.

Я думал, что она уйдет, но она задержалась.

– Сколько тебе лет?

– Тринадцать, – сказал я. Это была почти правда.

– Мне тоже. Ты знаешь «Ромео и Джульетту» Шекспира?

Благодаря Коре Фрост я знал драматурга. Я смутно помнил сюжет про двух влюбленных, для которых все закончилось не слишком хорошо.

– Джульетте было тринадцать, а Ромео был ненамного старше, – сказала она. – Тогда люди женились молодыми.

Глядя на нее через костер тем вечером, я думал о поцелуе с Мэйбет Шофилд и пробовал представить, каково это.

– «Прощай, прощай, а разойтись нет мочи! Так и твердить бы век: «Спокойной ночи»[38].

В тишине я смотрел на реку, призрачный, освещенный звездами поток, и снова думал, каково будет поцеловать Мэйбет Шофилд.

– Бак?

Я повернулся к ней, она подалась ко мне и на кратчайший миг прижалась губами к моим. Потом она встала и убежала к стоянке своей семьи.

Той ночью я лежал и смотрел на две звезды, которые навсегда будут связаны в моих мыслях. Я пылал, и этот огонь был совершенно новым для меня – его жар приносил не боль, а бесконечное наслаждение.

– Мэйбет, – сказал я вслух, ощутив сладость на языке.

Потом я подумал про Альберта, Моза и Эмми и снова испугался, до ужаса испугался, что, возможно, потерял их навсегда. Меня пронзили не только страх, но и чувство вины, потому что в компании Шофилдов я ненадолго забыл про них. Что я за брат после этого?

Утро в недавно окрещенном Хоперсвилле наступило рано. Перевернувшись в одеяле, я почуял, что костры уже горят. Я сел, посмотрел на реку, на широкое отражение розовеющего неба и понял, что должен сделать.

Миссис Шофилд уже развела свой костер. Над огнем висел черный котелок, наполовину наполненный водой, а на краю костра в углях стоял покрытый сажей кофейник. Похоже, остальные еще не встали, и миссис Шофилд сидела одна с дымящейся голубой эмалированной чашкой в руке. Она улыбнулась мне.

– Ты ранняя пташка, Бак?

– Только когда у меня есть дела, – сказал я.

– Ты пьешь кофе?

Я не пил, но мне было почти тринадцать – достаточно взрослый, чтобы жениться, по крайней мере по меркам старых времен. Так что я решил, что и для кофе я достаточно взрослый.

– Да, мэм.

– Возьми себе чашку из красного ящика в кузове.