Мы вращаем Землю! Остановившие Зло - Владимир Контровский

А Павел Дементьев смотрел на все это добротное, богатое, но какое-то прилизанное чужое и ловил себя на мысли, что все здесь как-то не так, не по-нашему, и ничто не радует глаз: нет нашего русского простора, все обработано, освоено, сжато. Даже лес и тот не как у нас — сосны посажены человеком, натыканы строгими рядами и стоят тощие, как спички; на земле ни травинки, ни листика, ни палочки, весь подлесок вырублен. Лугов мало, трава и цветы как будто искусственные, не живые. «Вот ты какая, Германия…» — думал он.

* * *

Обе девушки плакали — они никак не могли поверить, что все, кончилось их рабское житье, в Германию пришли солдаты со звездами на пилотках, и они говорят по-русски — на языке, от которого рабыни почти отвыкли за несколько лет неволи, привыкнув к немецкому.

— Накажите их, пожалуйста! — умоляла одна из них, стройная и темноволосая. Ей было года двадцать два, не больше, но на вид девушке можно было дать и все сорок: по одному этому можно было сказать, что жилось ей тут совсем не сладко. — Они ведь с нами как со скотиной: работа не по силам, а хозяйка била, морила голодом, держала связанными в темной комнате, пока руки-ноги не затекали. А хозяин… — она запнулась, но жажда мести пересилила чувство стыда. — Он хоть и старый уже, но здоровый бугай — откормленный. Придет вечером к нам в сарай, где мы спали, выберет одну из нас четверых, стащит с сенника за волосы, прижмет к углу, задерет подол, и… При всех… — она замолчала и опустила голову, пряча покрасневшее лицо. Вторая девушка тоже молча потупилась.

— А фрау его что же? — негромко спросил кто-то. — Она как смотрела на это дело?

— Фрау? — девушка вскинула голову, и голос ее зазвенел от ненависти. — Фрау его так говорила: «Если мой Пауль захочет покрыть свиноматку — это, конечно, извращение, но это не повод для ревности. Так почему же я должна ревновать, если моему Паулю вздумалось покрыть самку недочеловека? Наоборот, это по-хозяйски: если эта самка принесет приплод, он в будущем может нам пригодиться».

— Товарищ майор, — услышал Павел, обернулся и увидел совершенно бешеные глаза смотревших на него троих солдат и сержанта. — Разрешите разобраться, а?

— Разрешаю, — сказал Дементьев и не узнал собственный голос: так ему свело скулы. — Только без мучительства ненужного, ясно?

— Так точно, товарищ майор, — сержант скинул с плеча автомат и взял его наперевес. — Есть без мучительства!

Солдаты вернулись через час и привели с собой еще двух освобожденных девчонок: изможденных, но радостных. Как они разобрались с рабовладельцами, Павел спрашивать не стал — он видел, как сержант, присев на травяной бугорок, пополнял патронами диск своего ППШ…

Такие случаи были не единичными. Бывало и так, что бывшие невольники сами (и жестоко) расправлялись со своими бывшими хозяевами — кто сможет за это их осудить?

* * *

Пятого мая группа офицеров 41-го полка отправилась в Берлин. В их числе был и майор Дементьев — разве мог он упустить такую возможность?

Город был разрушен — руины и щебень; дороги завалены обломками, подбитыми танками, сгоревшими машинами и перекрыты баррикадами. Деревья в парках и садах почти полностью уничтожены. Дома стояли черными скелетами, с проломленными перекрытиями, выбитыми окнами, разрушенными крышами и дверями.

Под ногами хрустело битое стекло. Наверно, во всем огромном городе не осталось ни одного целого окна. И неудивительно — сколько дней по нему гвоздили тысячи орудий всех калибров, да еще с воздуха сыпались тяжелые авиабомбы. Война вернулась туда, откуда она выползла, и над фасадами разбитых домов полной противоположностью истошному призыву «Wir kapitulieren nicht!», намалеванному белой краской на издырявленных стенах, висели белые полотнища.

Угрюмо выглядели Бранденбургские ворота с поврежденными колоннами и побитой снарядами четверкой коней наверху; почти все деревья в Тиргартене были срезаны бомбами и минами, и нелепым гротеском выглядела высившаяся там семидесятиметровая колонна победы над французами, сделанная из стволов трофейных французских пушек. Главная улица Унтер ден Линден — сплошное поле, изрытое воронками. Всюду развалины, смятое железо и мусор, мусор, мусор. Но потихоньку уже выползали из подвалов и бомбоубежищ уцелевшие жители — убирали трупы, расчищали завалы.

Павел жадно смотрел по сторонам. Не верилось, что все кончилось — стрелять больше не будут, и недавняя суматошная пальба из всех видов оружия была уже победным салютом. И еще не верилось, что он все-таки остался в живых; не верилось, что больше не надо пригибаться, заслышав мерзкий вой налетающего снаряда. И что можно бездумно шагать по искореженным улицам побежденного чужого города, фотографироваться у испещренных осколочными отметинами статуй львов и каких-то средневековых рыцарей и думать о том, что уж теперь-то, после такой Победы, все будет просто замечательно. Жаль вот только, что очень многие его боевые товарищи не дожили до этого дня и не смогли расписаться на стене рейхстага, как это сделал он, майор-артиллерист Павел Дементьев.

Шагая по улицам Берлина, Дементьев вспоминал тех, кто остановил Зло, но не дошел до этих улиц, — Богатырева, Гордина, Мироненко, Подгорбунского, Липатенкова, Горелова, Раскова. И лентой кинохроники прокатывались перед его внутренним взором воспоминания: первый бой подо Мгой, небо Придонья с воющими «юнкерсами», руки его артиллеристов, обожженные раскаленным от непрерывной стрельбы металлом орудий, разоренные села Подмосковья, горящие танки под Обоянью, непролазная грязь фронтовых дорог Западной Украины, плюющиеся огнем серые колпаки «панцерверке» и огненные трассы «РС».

«Мы заплатили за Победу страшно высокую цену, — думал Павел, — такую, которую не смогли заплатить другие народы. Дракон подмял под себя всю Европу, и она сдалась. А ведь были и там и умелые полководцы, и современное оружие, и развитая промышленность, и людские резервы. И ладно бы еще малые страны, про которых можно сказать «их задавили числом», но Франция? Франция, страна с многовековыми воинскими традициями, не раз сражавшаяся с немцами и побеждавшая; страна, явившая миру военный гений Наполеона, — и та покорно легла под Зверя! И Англия дрожала, спасенная только Ла-Маншем и флотом, и снились ей в ночных кошмарах танки Гитлера, перепрыгивающие пролив. А мы — выстояли. Выстояли, неся огромные потери и в кроваво-дымной сумятице первых месяцев войны, и на переломе, и потом, во время нашего наступления, штурмуя немецкие укрепления. Выстояли, несмотря ни на что, выстояли и победили! Мы остановили Зло, вознамерившееся пожрать весь этот мир, — остановили, повернули вспять и уничтожили.

Недоедавший и недосыпавший тыл дал фронту все, что было нужно; железная воля Сталина объединила страну; мы научились воевать, но всего этого мало. У нас было много людей, которых слишком часто не жалели, а зря, потому что именно они, эти люди и смогли выстоять и победить. Они все, все без исключения, очень хотели жить, но было — и есть! — в них что-то такое, чего нет у других. Солдаты вермахта тоже дрались отчаянно и умело, и все-таки победили мы, а не они. Победили, потому что есть у русской души одна такая странная особенность: в годину страшных испытаний «я», бесценное «я», отходит и прячется, уступая место общему «мы» — тому самому «мы», благодаря которому и выжили первобытные люди, и построили города, и создали науку и произведения искусства. И пока живо это «мы», будут жить и все многочисленные «я». Но если «я» презрительно отвергнет «мы» и будет думать только о себе…».