Анук, mon amour… - Виктория Платова

Веселые картинки.

Что бы ни означало Carpe Daim, лучше держаться от негоподальше.

Еще никогда со времен наших с Анук чайных бдений на чердакея не испытывал подобного ужаса перед словами. Но с чердака можно было убежать,перескакивая через несколько ступенек и как об избавлении мечтая о дедовыхколенях. Отсюда не убежишь.

Отсюда не убежишь, хотя… Почему бы не попытаться?

Спустя несколько секунд я нахожу себя на лестнице, ведущейвниз, к выходу из букинистического. Еще несколько ступенек, затем последуетзал, в котором я впервые встретил Линн, затем последует стенд, из которого явпервые узнал о существовании режиссера Марко Феррери, затем – стекляннаядверь. Вот черт, о двери я не подумал. Кажется, Линн заперла ее на ключ иопустила жалюзи, но куда она дела ключ? Куда она дела ключ, чертова баба?..Хорошо, если так и оставила его в замке, а если нет? Плевать, пусть даже ключне обнаружится, – плевать, тогда я просто вынесу стекло, чтобы разбить егоособого ума не надо, немного силы, немного отчаяния, а ум здесь ни при чем. Нестанет же она меня преследовать, в самом деле, я вспоминаю тронутые артритоманемичные пальцы Линн, не исключено, что и щиколотки ее так же слабы и набитысолью. Не лаванда, не шафран – соль, вот единственная отдушка, которойпереложены кости стареющих женщин.

Преследовать меня она не станет.

Ступенек вдвое больше, чем мне казалось, к тому же я незаметил еще одного лестничного пролета. Как бы там ни было, но от святойуверенности, что книжная лавка Линн занимает два этажа, не осталось и следа. Иэта дурацкая площадка между пролетами… Боковым зрением я вижу картину подстеклом, картина – единственное ее украшение, картина на обшитой деревом стене,глазеть на картину у меня нет ни времени, ни желания. Сунув фак мутнеющемузастеколью (совсем как Линн за несколько перекрестков до Синематеки), яскатываюсь вниз, но вместо спасительного зала со спасительной дверью сновапопадаю на площадку.

Точно такую же, какую покинул только что, те же стены сдеревянными панелями, даже картина имеется.

Бокал Линн все еще у меня между пальцами. Какого черта?Запустить бы им в стену, а лучше – в картину за стеклом, разом покончить совсеми бьющимися предметами в берлоге Линн, если бы я точно знал, чем можетобернуться этот мой жест, если бы знал! Что, если бокал Линн окажется почищемоего собственного, разбитого исключительно из-за страха перед физиономиейюноши-клерка? Что, если он только этого и ждет, что, если он вообще не разобьется?

Я аккуратно ставлю бокал на перила, оставляю его Линн, точнотак же, как сама Линн оставила его мне. А теперь – вниз. Вниз, сколько быступенек ни было, вдвое, втрое больше, хватит, я не позволю себя дурачить. И непозволю себе сойти с ума, сдвинуться по фазе, детские страшилки мне побарабану.

По барабану, соло на ударных легендарного кенийца Аюбо Огады(эмигрировал из Найроби в Штаты в 1973 году) отлично бы сюда вписалось.

Пока я судорожно думаю об Огаде (тум-тум-тидл-да-тум-тум),лестничный пролет вытягивается прямо у меня на глазах. Его окончание затянутотуманом, не молочно-белым, не тем, что сопровождает утреннюю реку, или луг, илисонное предместье, в нем слишком много красного. Туман отступает по мере того,как мое бешено колотящееся сердце отсчитывает ступени.

Четырнадцать. Их ровно четырнадцать.

Четырнадцать ступеней вели к нашему с Анук чердаку, я давнозабыл об этом. Забыл, а теперь вспомнил.

Туман рассеивается, стоит мне только войти в него, соннымпредместьем и не пахнет – та же площадка с дубовыми стенами и картиной, ну ктобы сомневался!.. Обшарив взглядом площадку, я натыкаюсь и на бокал, он стоит наперилах, там же, где я оставил его четырнадцать ступенек назад. Фокус для особоодаренных, отеческое наставление тем, кто наивно полагает, что вход и выход –одно и то же. Не для всех и не всегда, вот что я вам скажу.

Ступени снова передо мной, и их снова четырнадцать. Тумана –там, внизу, – больше нет, но я отчетливо слышу плеск воды. Хоть какое-торазнообразие.

На третьей по счету ступеньке что-то поблескивает, и этовселяет в меня надежду: пейзаж действительно изменился, имей терпение, Гай!..

Кусок фольги.

Кусок фольги, какое разочарование.

Спустившись ниже, я нахожу моток проволоки и пару миндальныхорехов без скорлупы; в середине лестницы меня поджидает металлический волчок.Десятая ступенька украшена высохшей тыквой, такой маленькой, что ее можноспрятать в ладони. А на тринадцатой… На тринадцатой лежит ключ.

Давно я так не смеялся, даже затылок взмок. Быть задушеннымсобственным смехом – не самая приятная перспектива, хуже может быть толькоодно: навсегда остаться в этом проклятом букинистическом. Ключ, который яобнаружил, ни на что не годен. Это – мой собственный ключ. От давно потеряннойили никогда не существовавшей двери, я проносил его в кармане все детство,вместе с фольгой, волчком, орехами и мотком проволоки. Я давно забыл об этом.

Забыл, а теперь вспомнил.

– Анук! – тихо зову я.

В конце концов, именно Анук привела меня сюда. Не Линн –Анук.

– Анук!.,

Никакого ответа.

Да мне и не надо ответа, орехи, фольга, моток проволоки – иесть ответ. Имей терпение, Гай.

Имей терпение, говорю я себе. Никакой особой смелости ненужно, одно лишь терпение, терпение и есть смелость. Жаль, что я не знал этогомальчишкой, я и понятия об этом не имел, ни одного коридора из своих ночныхкошмаров я не прошел до конца, ни одной вещи из них не запомнил, а ведь онибыли куда ценнее, чем все мои жалкие карманные сокровища. О чем же я думалтогда? О том, что эти вещи принадлежали снам самой Анук, что сны Анукпросачивались в мои собственные сны сквозь шрам на затылке. А может, их не былововсе, моих снов, а были только ее? Я всегда питался воображением Анук, какстервятник падалью, наспех проглатывал большие куски, не чувствуя вкуса.Теперь, когда я вырос, а Анук почти не повзрослела, теперь я бы вел себя совсемпо-другому.

Во всяком случае, в ее снах.

У тебя еще будет шанс.

У тебя еще будет шанс, говорю я себе.

Но следующие четырнадцать ступенек (просто удивительно, какбыстро я привык к этому бесконечному спуску) не приносят мне ничего, кроменескольких конских каштанов, довольно крупных. Пристроить каштаны ни вкарманах, ни в памяти не удается, это явно не моя история, не наша с Анукистория.

Каштаны не только цветут, но и болеют раком.

Линн. Вот кто поведал мне эту душещипательную сказочку изжизни флоры. Линн и ее бой-френд испанец, тоже умерший от рака. Что-то там ещебыло, связанное с испанцем, ага, кажется лобстеры. Лобстеры относились не ксмерти, к любви – к их с Линн любви. Но лобстеров нет, есть только каштаны,круглые, блестящие, эти уж точно никуда с места не двинутся. Я беру один,ближний ко мне, и, не размахиваясь, швыряю его вниз.