Красный дождь в апреле - Лев Александрович Бураков

то и дело одергивал китель, переступал ногами. Виноградов пытался выглядеть подтянутым и стройным офицером. Он с детства любил военную форму. Еще в начальных классах гимназии он учился щелкать каблуками. Он воспитывал в себе исполнительность и жестокость. В один из таких уроков самовоспитания юный Виноградов заставил себя живьем съесть улитку. На это отец, учитель истории в юнкерском училище, откликнулся только:

— Из него выйдет или идиот или великий человек. Хотя в последнем я не совсем уверен.

— Папа дружил с Александром Ильичом, — Виноградов выпустил к потолку колечко дыма, — когда родитель мой скончался, Дутов шел за его гробом до самого кладбища…

Поручик пригладил маслянистые волосы, удобнее устроился в кресле, спрятал ноги. Он искоса, но цепким взглядом, ощупывал комнату Красинской.

— Значит, вы у Дутова свой, — проговорила Красинская приятным низким голосом, — Александр Ильич весьма образованный, интересный человек.

— Военный, — мягко уточнил Виноградов, — его способности позволяют ему стать русским Наполеоном. Если обстоятельства будут развиваться по-прежнему в этом же русле…

— Хотите кофе? — Алиция встала и Виноградов откровенно залюбовался ее гибкой фигурой, высокой прической, милой ямочкой на молочно-белом подбородке.

— С превеликим удовольствием, — привстал поручик. По губам Алиции скользнула улыбка: выражается как сельский священник.

— С коньяком?

— Да, но я, правда, не Борис Всеволодович, — будто угадав ее мысли, неожиданно проговорил Виноградов, — я много не пью. И посему никогда себе череп не прострелю.

И поручик громко рассмеялся. Красинская передернула плечами, взяла поднос и спустилась в кухню.

— Ах, простите: мамы нет? — заглянула Ева. Большие глаза, мохнатые ресницы. Та же улыбка и ямочка на подбородке, что и у матери.

— Она вышла за кофеем, — кивнул в сторону ресторана Виноградов, — сейчас придет. Папа пишет?

Ева, не ответив, прикрыла дверь. Вопрос-то каверзный: ведь Виноградов знает, что отец — потомственный шляхтич — зарублен был восставшими холопами. Это всем известно. Почти всем, только близкие друзья знают, что на самом деле отец — польский революционер — был выслан из Варшавы в Сибирь. В феврале семнадцатого года он был освобожден, а в марте по дороге на родину вновь арестован за антивоенную агитацию. Семья застряла в Оренбурге.

— Революция по-иному разложила карты, — тасуя колоду, сказал поручик, вежливо привстав навстречу вошедшей Красинской, — о, какой ароматный кофе!

— Пожалуйста, пейте, — Алиция поставила поднос на столик. Покосилась на дверь: конечно, дочь подслушивает, любопытна не в меру. — Да, революция — это бедствие хуже землетрясения. Коньяк французский, из особых запасов. Цените!

— Благодарю вас, — галантно склонил голову поручик. — Но вы, Алиция, не совсем правы. Революция — бедствие не сплошное, а избирательное. Кто проигрывает, а кто и выигрывает. Кто как умеет и смеет: тактика меняется ежечасно. Важно не зарваться, остановиться, когда сорван банк. Вот даже у социал-демократов разные мнения: одни говорят, что надо остановиться и закреплять революцию, насаждать гражданские свободы, а другие рвутся дальше, хотят оголить фронт, расколоть Россию…

— Ах, это так сложно, — бережно поправила прическу Алиция. — Нам бы вернуться в Польшу…

— Зачем? И здесь много поляков, — Виноградов долил в чашечку коньяка, — а вам, с вашим талантом… Да, понимаю, здесь не те поляки, здесь большевики, максималисты и смутьяны… Что поделаешь, наша губерния является ссыльным местом…

— Приходится петь в ресторане, а это так тяжело, — Алиция вздохнула.

— Да, понимаю. А у вас уже почти взрослая дочь, такая взрослая, что не верится, право, — Виноградов понизил голос, — она может попасть под дурное влияние. Знаете, ее видели в обществе Войцеховского.

— Не может быть! — спокойно сказала Алиция, — Ева постоянно дома. Она, правда, несколько экстравагантна, как все мы, поляки, но воспитана в строгих правилах. Скажите, долго будет еще продолжаться это… это смутное время?

Виноградов отставил чашку. Ровные розовые ногти постучали по лакированной поверхности столика. Он чувствовал, что Красинская не зря остановилась в Оренбурге, не зря поддерживала странное знакомство с Борисом.

Виноградову мучительно хотелось, чтобы подозрения его хоть бы на йоту подтвердились. Пусть бы он не открыл здесь конспиративной квартиры или какого-то общества заговорщиков, но нащупал бы ниточку… И пусть даже не ниточку, а волосок. О, это бы дало повод открыто следить за ней, в любое время бывать у нее, стать хозяином, а не гостем в этой комнате…

— …долго будет продолжаться это смутное время? — громче повторила Красинская. Виноградов виновато поморгал: — простите, задумался. — Глотнул кофе; когда он пил, то далеко вытягивал пухлые губы, отчего лицо его делалось туповатым.

— Трудно сказать. Но все будет зависеть от нас, военных. Так повелось. Возьмите восстание Спартака, вспомните французскую революцию, восстания рабов в Америке… Только военная твердая рука берет верх, устанавливает порядок.

Виноградов поправил китель, на минуту задумался.

— И у нас, в доверчивой Руси, то же самое: лишь стальная воля и зоркие глаза выигрывают в исторических битвах. Люди — это сырье для сильных личностей, пешки, скот. Их надо время от времени встряхивать и пускать дурную кровь. Это полезно. Это необходимо… Простите, я увлекся.

— Отчего же, вы интересно рассказываете, — томно протянула Алиция, — но только отвлеченно…

— О, конкретно пока еще нельзя, не могу говорить… Хотя… Вот ваш поклонник Борис Всеволодович должен был встретить одного видного большевика, — Виноградов пристально поглядел в глаза Красинской, Ее глаза расширились: ах, как интересно! В них не было ничего, кроме женского любопытства. И поручик продолжил:

— Фамилия его — Цвиллинг. Опасный смутьян. Но увильнул, а когда напали на его след, то уже было неудобно… изолировать. Он состоит в нашем списке под нумером один…

— И много… нумеров, — Алиция зевнула тихонько, — уж нет ли и меня в вашем списке?

— А это смотря в каком, — игриво сказал Виноградов и подвинул сигареты собеседнице, — курите, английские!

— Коньяк французский, сигареты английские, — Красинская взяла длинными холодноватыми пальцами душистую сигарету. — Бедная Россия…

— Гибнет Россия. Трещит держава. Вы разрешите? — Виноградов налил в чашку коньяка и залпом выпил. — Бедная Россия? Нет, слишком богатая, дорогая моя Алиция. Извините, боже мой, что я назвал вас так… Все так сложно, запутанно. Вот, думали ли вы, что человек стал царем природы только оттого, что хитер? А теперь он хитрит не с природой, а сам с собою. Это к добру не приведет. Все рушится, гибнет. Вот все это — коньяк, Россия и, простите, красота ваша погибнет, уйдет в небытие…

— О, вы, поручик, опасный человек, — покачала высокой прической Алиция, — у вас какая-то странная, опасная философия.

— Нет, — провел рукой по лицу Виноградов, — вы подумали большее, чем услышали. И в доказательство чистоты своей философии я ухожу от вас, даже не испросив разрешения поцеловать ручку.

Поручик порывисто встал. Лицо его зарумянилось от выпитого коньяка. Красинская медленно повернула голову к часам:

— Скоро и мне