День рождения - Татьяна Чекасина

Клековкин закрыл на ключ кабинет, а в нём гитару, точно отрезав путь к сближению двух родственников, сильным из которых был, конечно, не Полякова. Без инструмента она выглядела неуверенно. Деревянно ставя ноги, обутые легко и живописно, пошла за следователем молчаливым коридором.

– Да, сроду не бывала в милиции, – сказала, бодрясь.

Они спустились по лестнице, выложенной розовыми линолеумными плитками. Сейчас здесь стояла беспощадная стерильная тишина. В подвале перед ними открылся вестибюль, в нём – тот самый милиционер по имени Влас… Дальнейшее произошло быстро.

Полякова не успела оглядеться, как почувствовала нечто необыкновенное. Её взяли под локоток, и она незаметно для себя очутилась в полутьме за скрипучей дверью, которая крепко, точно крышка от ящика, замкнулась. Поляковой почудилось: из жизни она перешла в какой-то кинофильм, оказавшись на месте героини, и совершенно не понимая логики происходящего.

Она надавила руками железную плиту… И ещё более убедилась: не жизнь, кино… Вернее, сон! И какой жуткий сон! И надо посильней толкнуть дверь, чтоб пробудиться. Снова руки напряглись, нажали холодную металлическую твердь. Ни звука! И тогда она стукнула кулаком. Звук раздался, глухой, но чёткий, приободрил, как бы ещё убедив, что она в этом сне. Захотелось во что бы то ни стало проснуться. Она опять ударила и даже выкрикнула под свой стук:

– Откройте, откройте, вы не имеете права!

Ей показалось, что она в могиле: её сюда поместили в живом виде, она тут задохнётся, вот-вот умрёт, придавленная стенами склепа. Она явственно ощутила: склеп, очень узкое пространство, в нём – ничего, кроме лавки, свет проникает через зарешеченное оконце величиной с папку для бумаг. Поглядела в оконце. Там было вольное пространство, Клековкина не было, за столом зевал Влас.

Полякова закричала чужим голосом, перестав контролировать, какие слова выкрикивает. Она слышала себя со стороны, но не воспринимала голос как свой. Кажется, этот человек (бывшая она) произносил такие слова: «сволочи», «гады». Ей даже послышалось, что он отчётливо произнёс слово «ублюдки», которое, – она знала – синоним незаконнорождённого (в жизни это слово не употребляла). Пробуждения не происходило. Она поняла: падает. С высоты своей всегдашней жизни. «Это смерть, – подумала. – Так, может, я умираю?»

– Не хочу, не могу тут, откройте, откройте! – она уже плачет без остановки, с ней истерика.

В соседних камерах проснулись постояльцы, они возмущены тем, что им не даёт спать «какая-то курва».

– Полякова, так вы заработаете срок, – дошёл до сознания знакомый голос.

Дверь отворилась. Полякова сделала попытку прорваться в свободное пространство между дверью и человеком. Вблизи увидела она вовсе не благородное, как ей показалось при исполнении своей баллады «Про шишки», лицо милиционера Власа, а такое же почти ущербное, как у Клековкина. Рука Власа крепко схватила её за локоть. Страшная электрическая боль пронзила руку до плеча. В глазах потемнело.

Она опомнилась, лёжа на железной лавке в полутьме запертой камеры. Рука болела, Мага подумала в страхе, что пальцы не смогут зажать струны! Какая вышла странная история из её нынешней прогулки по городу, для которого она придумала одну добрую песню. Одну добрую песню на всех… Правая рука не болит и сама начинает выбивать ритм о тюремную лавку, будто о гитару:

Вечер был поздний, улицы пусты.

А мне так хотелось увидеть тебя,

Поболтать с тобой о том, о сём,

Спеть тебе мою новую песню…

Тебя не оказалось дома,

а дверь не заперта.

Что ж, я сяду на диван,

буду петь новую песню,

будто пою её для тебя.

Она бормотала неуверенно, будто ощупью слова и музыка, точно вода, искали среди чащи, скал, домов и дорог своё русло.

И вот я одна в чужой квартире.

играю и пою. Мне хорошо.

Я, словно уснувшая царевна

Из сказки о семи богатырях…

Заночевала девушка, выгнанная из дому злой мачехой, в домике среди густого леса. Наутро вернулись хозяева-охотники, они назвали её сестричкой и отвезли к жениху в целости и невредимости…

Думая так с лёгкой иронией, она вдруг, вспомнила косые глаза Клековкина. Ей показалось, что увидела она вслед за этими глазами их уже древний опыт: трупы умерщвлённых, злодейски растерзанных людей: мужчин, женщин, детей…

Будто спустилась в подвал, в некую вполне реальную преисподнюю. Холод этого помещения обморозил ей щёки, сковал губы, затормозил дыхание и речь.

И поняла она, что все прежние представления в её голове обрушились, будто некая чёткая картинка мозаики на облицовке храма – ссыпалась из-за сейсмического толчка. И стала ей неприятна романтическая лживость, вкрадчивая философия «открытой двери». От этой лжи до «сна разума» один шаг, а чудовища всегда найдутся. Вот, хотя бы здесь: отделение милиции номер тринадцать…

…Утром её освобождают, протягивают гитару какие-то незнакомые люди, они сменили Клековкина и Власа. Из ворот райотдела Полякова выходит одновременно с девками. Те матерятся, дегенеративно взвизгивают.

Дождь снова, гитару Полякова завернула в пончо. Идёт она, не видя домов и людей. Ей кажется, что на этом кончилось всё. Кончились её «добрые песни для всех». Ей показалось, что не нужны они никому, даже ей самой. Может, жизнь её тоже закончилась?

Она стояла у дороги, готовая перейти шоссе в неположенном месте. Хотела, было, широко шагнуть прямо под колёса, но подумала: «А гитара?»… И прижала гитару крепче к себе, и проголосовала машину, вполне надёжное такси, с добрым лицом над рулём…

Нина Стрикова, девочка двенадцати лет, через сугробы заброшенным огородом пробиралась в барак, где жили сезонники – молодые дядьки и парни, приехавшие валить лес.

Глубокую тропку в огороде девочка Нина протоптала с тех пор, как появился в посёлке Коля. Он тоже жил в этом бараке, но не работал в тайге. Он играл в клубе на баяне, который носил в специальном футляре с собой всюду: в столовку, в клуб, в контору леспромхоза, где ему обещали повысить зарплату.

В клубе начались репетиции. Как выучат песни, поедут на выступление за сто километров по зимнику в город с хорошим названием Надеждинск, где много высоких домов. И Нина собралась, она пела в хоре. Раньше вечерами смотрела поезда, сидя у окна. На станции пассажирские поезда задерживались две минуты. Глаза девочки Нины так жадно вглядывались в окна поезда, будто хотели отыскать знакомое лицо. Но из окошек вагонов, из-за красивых шторок смотрели на их глухой полустанок только незнакомые люди, пассажиры. Они смотрели на маленькие домики их маленького посёлка и на брёвна. Брёвна лежали повсюду на открытых платформах вагонов, брёвна просто так валялись, брёвна были сложены аккуратно в штабеля.