Странная погода - Джо Хилл

Я оторвал горсть бумажных полотенец и тут же, бухнувшись в лужу на колени, принялся оттирать Финикийцевы брюки. Вам вполне простительно, если вы подумали, будто я изъявляю готовность в виде извинения отсосать ему.

– Ай, простите, я всегда такой неуклюжий, всегда, я даже на роликах кататься не умею…

Он глянул в сторону (опять едва не поскользнулся), потом подался вперед и выхватил у меня ком бумажных полотенец.

– Ну, ты! Слышь, не смей притрагиваться! Ишь, на коленки бухнулся, будто напрактиковался в этом. Спасибо, держи-ка ручонки подальше от моих штанов. Ты меня достал.

Он бросил на меня взгляд, в котором читалось: я пересек черту между тем, за что можно по попке нашлепать, и тем, чтоб меня и близко рядом с ним больше не было. Он тер свои брюки с рубашкой, резко бормоча что-то про себя.

Рулон бумажных полотенец все еще был у меня, и я, протопав по жиже, схватил его аппарат, чтобы очистить его.

Только я до того перенервничал и расстроился и движения мои сделались до того судорожными, что когда я взял аппарат в руки, то нажал на большую красную кнопку спуска затвора. Объектив был направлен за прилавок, на лицо Мэта, когда «Полароид» выдал вспышку белого света и тоненько-тоненько механически завыл.

Фото не просто вышло. Аппарат выстрелил им из щели, метнув квадратик пластика через прилавок и дальше к стене. Мэт дернул головой назад, быстро мигая, наверное, ослепленный вспышкой.

Я и сам слегка ослеп. Какие-то чудны́е червяки цвета меди извивались перед глазами. Я тряхнул головой и тупо уставился на аппарат в своей правой руке. Марка была обозначена как «Солярид», я о такой фирме не слышал никогда, ее, насколько мне было известно, никогда и не существовало ни в этой стране, ни в какой другой.

– Положи на место, – произнес Финикиец каким-то совсем изменившимся голосом.

Мне казалось, что ужаснее всего тот звучал, когда он орал на меня, только теперь голос был другим, и гораздо страшнее. Он походил на звук барабана, вращающегося в револьвере, на щелканье отведенного назад курка.

– Я только хотел… – начал я, с трудом ворочая языком.

– Ты хочешь сделать себе больно. И тебе это вполне удается.

Финикиец протянул руку, и я вложил в нее «Солярид». Если бы я уронил аппарат (если бы он выскользнул из моей потной дрожащей руки), то, уверен, он бы меня убил. Ухватил бы меня за глотку и сдавил бы. Я и тогда был в том уверен, и сейчас тоже. Серые его глаза ощупывали меня с холодной, леденящей душу яростью, а рябое лицо было непроницаемо, словно резиновая маска.

Он вырвал у меня фотоаппарат – и видение ушло. Взгляд его обратился на молодого человека и пожилую женщину за прилавком.

– Карточку. Дайте мне карточку, – сказал он.

Мэт, похоже, еще не пришел в себя от фотовспышки. Он посмотрел на меня. Посмотрел на свою мать. Похоже, он напрочь потерял нить всего разговора.

Финикиец, не обращая на него внимания, сосредоточился на миссис Мацузака. Руку протянул:

– Это мое фото, и оно мне нужно. Мой аппарат, моя пленка, моя фотка.

Она поводила взглядом по полу вокруг себя, потом подняла его и опять пожала плечиками.

– Оно выскочило и упало по вашу сторону прилавка, – произнес Финикиец, выговаривая слова громко и медленно, так люди поступают, когда какой-нибудь иностранец их ужасно злит. Как будто, чем громче скажешь, тем легче тот поймет. – Мы все это видели. Поищите фото. Посмотрите у себя под ногами.

Мэт потер толстыми концами ладоней глаза, опустил их и зевнул.

– Что стряслось? – Как будто он только что вылез из-под одеяла и вышел из спальни посреди препирательств.

Его мать сказала ему что-то по-японски – быстро-быстро и огорченно. Он воззрился на нее в каком-то туманном оцепенении, потом поднял голову и глянул на Финикийца.

– Какие проблемы, братан?

– Снимок. Твоя фотография, которую снял этот жирдяй. Она мне нужна.

– Только и делов-то? Если я найду ее, ты что, хочешь, чтоб я на ней свой автограф для тебя оставил?

Финикиец слов попусту не тратил. Обогнув прилавок, он подошел к дверке высотой по пояс, которая позволила бы ему попасть в пространство за стойкой и кассой. Мама Мэта, вновь взявшаяся как-то обреченно шарить взглядом по полу, тут же вскинула голову и уперлась рукой в дверцу изнутри, не дав ему пройти в нее. Выражение лица у нее сделалось строго неодобрительным.

– Нет! Покупатели стоят по ту сторону! Нет и нет!

– Мне нужна эта гребаная фотография, – сказал Финикиец.

– Эй-ей, братан! – Если Мэт и пребывал в оцепенении, то он его стряхнул. Он встал между матерью и Финикийцем и вдруг показался очень большим. – Ты же слышал ее. Осади назад. Политика компании: никому из не работающих в ней сюда хода нет. Не нравится? Купи открытку и пошли жалобу в «Мобил». Там умирают в ожидании весточки от тебя.

– Может, поторопитесь? У меня ребенок в машине, – сказала стоявшая за мной женщина, прижимая к себе полную охапку кошачьих консервов.

Что? А вы думали, что в такое время в магазине «Мобил» нас всего четверо было? Пока я плескал своей «Полярной голубизной на кока-коле со льдом» в Финикийца, пока он ругался, злился и угрожал, люди входили, брали напитки с чипсами, брали большие сандвичи в упаковке и вставали за мной в очередь. К тому моменту очередь уже на полмагазина растянулась.

Мэт отошел к кассе.

– Следующий.

Мамаша с охапкой консервных банок осторожно обошла фантастически расцвеченную лужу ярко сияющей голубизны, и Мэт принялся пробивать ее покупки.

Финикиец опешил, не веря своим глазам. Крутое пренебрежение Мэта вызвало в нем такую же ярость, как и мое ополаскивание его штанов льдистой голубизной.

– Знаешь что? Дыбись оно конем. Провались эта лавка, провались этот жиртрест помойный, и провались ты, косоглазый. У меня хватит бензина выбраться из этой сральни, и этого уже более чем достаточно. Ни на единый грош больше необходимого не потратил бы в этом сортире.

– С вас доллар восемьдесят девять, – сказал Мэт женщине с кошачьей едой. – Никакой дополнительной платы за дневное увеселение.

Финикиец уже дошел до выхода, но задержался в дверях и, оглянувшись, уставился на меня:

– Тебя, детеныш, я не забуду. Смотри в обе стороны, когда дорогу переходить станешь, понял меня?

Меня до того сковал страх, что я и пискнуть ничего не мог в ответ. Финикиец ударом распахнул дверь. Чуть погодя его «кадик» сорвался с места от колонок и, немилосердно визжа шинами, умчался к автостраде.

Я использовал оставшиеся полотенца, чтобы подтереть пол. Почувствовал облегчение, опустившись на колени, потупив взгляд, чтоб можно было поплакать втихомолку. Послушайте, мне было тринадцать лет. Меня обходили покупатели, платили за купленное и уходили, старательно делая вид, что не слышат моих всхлипываний и сдавленных воздыханий.