Странная погода - Джо Хилл

Ларри Бьюкс всегда содержал свою собственность с прилежанием и энергией прусского фельдмаршала. Дважды в неделю он выходил в майке и толкал перед собой ручную косилку, дельты его были покрыты загаром и бугрились, его раздвоенный подбородок драматически вздымался (осанка у него просто обалденная). Лужайки у других были зелены и опрятны. Его же – придирчиво убрана.

Само собой, мне было всего тринадцать, когда все это случилось, и сейчас я понимаю то, чего не понимал в то время: от Лоуренса Бьюкса все ускользало. Его способность управлять, держаться хотя бы на уровне мягких требований жизни в пригороде мало-помалу сходили на нет по мере того, как он изводился под бременем ухода за женщиной, которая была уже не в силах сама ухаживать за собой. Я так полагаю, что лишь врожденный его оптимизм и хорошая физическая форма (его чувство личной пригодности, если угодно) позволяли ему продолжать думать, обманывая самого себя, что он способен со всем этим управиться.

Я уже начинал подумывать, а не отвести ли Шелли к себе домой и там ждать вместе с нею, когда на дорожку свернул десятилетний бордовый «Линкольн» м-ра Бьюкса. Правил он, как удиравший преступник из «Старски и Хатч»[4], бахнулся, сворачивая, одной шиной о бордюр. Выскочил, обливаясь потом, и, споткнувшись, едва не растянулся во дворе.

– О господи, фот ты где! Я обыскал фсё до самой преисподней и тальше! Ты меня почти до инфаркта тофела. – Акцент Ларри естественно наводит вас на мысли об апартеиде, пытках, диктаторах, сидящих на золоченых тронах в мраморных дворцах, где по стенам резво носятся саламандры. Очень плохо, если так. Деньги он делал, ворочая железо, а не кровавые бриллианты. Были у него свои недостатки: он голосовал за Рейгана, был уверен, что Карл Уэзерс[5] был великим лицедеем, и эмоционально развивался под песенки АББА[6], – но он боготворил и обожал свою жену и в противовес этому ни в грош не ставил свои собственные пороки. – Что ты наделала? Я отправляюсь по соседству к мистеру Баннерману спросить, нет ли у него чего тезинфицируюшего, прихожу обратно, а ты пропала, как дефочка ф фогусе Дэфида Копперфилда!

Он обхватил ее руками, казалось, вот-вот тряхнет хорошенько, но он вместо этого нежно ее обнял. Поверх ее головы он смотрел на меня: в глазах его блестели слезы.

– Все о’кей, мистер Бьюкс, – сказал я. – С ней все хорошо. Она только вроде как… заблудилась.

– Я не заблудилась, – возразила Шелли и улыбнулась мужу легкой понимающей улыбкой. – Я пряталась от Человека-Полароида.

Ларри тряхнул головой:

– Молчи. Молчи, женщина. Дафай-ка уфедем тебя от солнца и… о косподи, твои ноги. Я должен заставить тебя снять твои ноги, прежде чем ты ф дом фойтешь. Ты крязью наследишь пофсюту.

Звучит все это как-то по-дикарски и жестоко, только глаза его были влажны, в грубом голосе звучало ранимое обожание, он говорил так, как говорят с любимой старой кошкой, которая ввязалась в драку и вернулась домой без уха.

Ларри повел Шелли мимо меня, вверх по кирпичным ступеням и в дом. Я уже собрался уходить, считая, что про меня давно забыли, когда он, обернувшись, наставил дрожащий палец мне под нос.

– У меня тля тебя кое-што есть, – сказал. – Не смыфайся, Майкл Фиглеоне.

И грохнул, закрывая, дверью.

С какой-то точки зрения, его выбор слов был едва ли не забавен. На самом деле не было никакой опасности, что я смоюсь от него. Мы еще не касались факта о слоне в лавке: суть в том, что в тринадцать лет я был слоном в любой лавке или комнате, в какую входил. Я был толстым. Не «крупным в кости». Не «крепышом». И уж конечно, не просто «здоровяком». Когда я ступал по кухне, стеклянная посуда тренькала в буфете. Когда в восьмом классе я стоял среди других ребят, то выглядел буйволом, шатающимся среди степных собак.

В наш век социальных сетей и чувствительности к издевкам, если назовешь кого-нибудь толстозадым, то, скорее всего, услышишь в ответ, как поносят тебя за то, что ты обозвал человека за телесный недостаток. Но в 1988 году «Твиттер» был еще не частью Всемирной паутины, а всего лишь глаголом, обозначавшим воробьиное чириканье да сплетни кумушек. Я был толст, и я был одинок: в те времена, если тебе было свойственно первое, то второе становилось данностью. У меня было море времени, чтобы провожать домой пожилых леди. Я вовсе не пренебрегал своими приятелями. У меня их не было. Никого из сверстников, во всяком случае. Иногда отец отвозил меня на Залив на ежемесячные встречи в клубе, называвшемся СПЭР СФ (Собрание пользователей и энтузиастов робототехники Сан-Франциско), да только другие на этих сборищах были гораздо старше меня. Старше – и уже ходячие стереотипы. Мне даже незачем описывать их, потому как мысленно вы уже себе их представляете: плохой цвет лица, очки с толстенными стеклами, вечно незастегнутые ширинки. Попадая в их среду, я не постигал ничего нового в монтажных платах. Я был уверен, что смотрюсь в свое будущее: унылые полуночные споры о «Звездном пути» и жизнь в девстве и безбрачии.

Не помогало, конечно, и то, что я носил фамилию Фиглеоне, которая в переводе на язык начальной школы 1980-х звучала как Фигшароне, или Фиглик, или попросту Фиг, прозвища липли ко мне, как жвачка к моим кроссовкам, пока мне не перевалило за двадцать. Даже любимый мною в пятом классе учитель основ науки, м-р Кент, однажды случайно назвал меня Фигликом, вызвав взрыв смеха. У него, по крайней мере, хватило достоинства покраснеть, принять скорбный вид и извиниться.

Существование мое могло быть и гораздо хуже. Я был чистеньким и аккуратненьким и, отказавшись учить французский, избавил себя от чести получать награды: не попадал в список тех зубрил-всезнаек и учительских любимчиков, только и выпрашивающих себе подачку. Мне никогда не доставалось ничего хуже, чем терпеть время от времени низкопробное унижение, а когда меня дразнили, я всегда снисходительно улыбался, будто надо мной друг дорогой подтрунивал. Шелли Бьюкс не помнила, что было вчера. Как правило, я никогда не хотел этого помнить.

Дверь опять распахнулась, и появился Ларри Бьюкс. Обернувшись, я увидел, как он утирает своей чудовищной, мозолистой лапищей мокрую щеку. Смутившись, я отвернулся и стал смотреть в сторону, на улицу. Мне никогда не доводилось общаться с плачущими взрослыми. Отец мой не особо был расположен к проявлению чувств, и сомневаюсь, чтобы мама часто роняла слезу, хотя наверняка сказать не могу. Я вообще видел ее всего два-три месяца в год. Ларри Бьюкс сюда приехал из Африки, тогда как мама моя отправилась туда вести научные исследования по антропологии и, в каком-то смысле, так оттуда и не вернулась. Даже когда она жила дома, часть ее пребывала там, за шесть тысяч миль, куда не добраться. Тогда я не сердился из-за этого. Детям, чтобы сердиться, обычно требуется близость. Это проходит.